Я не мог понять, почему голова у него все время дергается. И лицо было другое. Он исхудал, но дело не только в этом. У него болталась челюсть, словно он разучился ее держать как положено. Еще не дойдя до кровати, мы с Грегом на миг окоченели. Мы с ужасом взирали на душераздирающее зрелище — на Зеда, на любимого нашего Зеда, который безуспешно пытался дотянуться ртом до ложки картофельного пюре, а его губы извивались, рука дергалась и слюни текли по подбородку. Его отец что–то бормотал — наверное, подбадривал сына — и все пытался его накормить. Широко распахнутые глаза Зеда горели, рот складывался в идиотическую улыбку, а голова моталась из стороны в сторону, явно непроизвольно.
Никто не сказал нам, что у Зеда тяжелое повреждение мозга. Он не мог больше вернуться домой, во всяком случае — в узнаваемой для нас форме.
На кровати лежала заводная пластмассовая игрушка — из тех, что могут заинтересовать четырехлетнего. Зед потерял интерес к ложке и попытался скрюченной правой рукой толкнуть игрушку.
— Тебя пришли навестить твои друзья, — сказала его мать.
Она ободрительно поглядела на меня. Я попытался улыбнуться в ответ, но сумел вытужить лишь гримасу, которая застыла у меня на лице, как посмертная маска. Зед, самый клевый парень в школе превратился в спастика.
ДЕВЯНОСТО СЕМЬ
Мы с Грегом стоим на автобусной остановке на Окинэрн–стрит, ждем автобуса до Бишопбриггса, а автобус все не идет. Мы ждем и ждем. Холодный дождь превращается в снег с дождем, ветер задувает его под козырек остановки, а мы смотрим оттуда на серый мир в полном отчаянии и хотим только одного — чтобы поскорей пришел автобус и увез нас подальше от больницы. Мы ничего не говорим. С тех пор, как мы вышли из больницы, мы не перекинулись ни словом. Кажется, не изобретен еще язык, способный передать то, что нам хотелось бы высказать. Я еще не стал взрослым, поэтому плакать мне стыдно. Я изо всех сил стараюсь не проронить ни слезинки. Когда на лицо мне попадает снег с дождем, я немного теряю контроль над собой, и слезы смешиваются со слякотью Глазго. Кажется, автобус не придет никогда. Мне еще не приходилось так долго ждать. Проносятся машины, обдавая нас ледяной водой из дорожных луж. Моя шинель намокла, отяжелела и висит на плечах бесформенным мешком, вода просочилась до моей «лед–зеппелиновской» футболки. Я надел ее, чтобы порадовать Зеда. Я думал, ему захочется увидеть кумиров. Он не узнал картинку. Я не уверен, что он теперь умеет читать. Он, на самом деле, не узнал нас, хотя его мать и пыталась делать вид, что узнал. Она заставила нас пообещать, что мы скоро придем еще.
Мы ждем на ледяном холоде, не говоря друг другу ни слова. Мы думаем о Зеде, растянутом на больничной койке — он судорожно дергает рукой, мотыляет головой, распускает жижу по подбородку, играет пластмассовой игрушкой. Я злюсь на его родителей за то, что они его нарядили в эту жуткую пижаму. Зед никогда не надел бы такой детской одежды.
Когда автобус, наконец, приходит, мы забирается в него и садимся, уставившись взглядом в пол. Автобус с грохотом катит сквозь дождь, часто останавливается и все, кто входит, — озябшие и несчастные. Дух Рождества выветрился быстро. Сходя с автобуса, я решаю, что когда–нибудь напишу о своем друге Зеде и оповещу мир о том, что прежде, чем машина раскроила ему череп, он был замечательным человеком.
Я звоню Сюзи, но она уехала погостить к тетке в Ньюкасл, ее мать говорит, что Сюзи некоторое время побудет там.
ДЕВЯНОСТО ВОСЕМЬ
— Я починила твоего робота, — сказала Черри. Она нажала маленькую кнопочку, и робот ожил. Зед посмотрел на него со смутным интересом. Протянул скрюченную руку, но тут же его отвлекло что–то другое, и его взгляд начал блуждать по палате.
Черри починила робота и принесла его Зеду, надеясь, что это может его развлечь, пока он прикован к постели. Появилась мать Зеда с подносом, на котором чай и печенье для нас. Увидев, что Черри принесла робота, и тот работает, разрыдалась и выскочила за дверь.
В палате Черри умудрялась хранить бодрость. Но едва мы вышли из больницы — расплакалась. И я тоже. Я был рад, что представилась возможность.
В ту ночь мне снилось, что я сижу под деревом, а Зед сидит рядом. Солнце светит сквозь ветки, а возле нас журчит ручеек. В руках у Зеда тамбурин. Вместо маленьких металлических бубенцов на нем зеленые листья и розовые цветы. Зед встряхивает тамбурином — от цветов и листьев разливается музыка.
На следующий день я позвонил Черри и рассказал ей о своем сне, а она пригласила меня к себе. Я пришел, как раз когда со скрипичным футляром в руках уходил Фил. Он натянуто поздоровался со мной. Не знаю, что сказала ему Черри, но сверхумный мальчик, наверное, догадался, что предмет ее страсти, оказывается, не Зед, а я. Это было жестоким ударом судьбы. Он признавался в любви к Черри как раз тому, кто стоял у него поперек дороги. Бедный Фил.
Я сидел в комнате Черри, пил чай. На стене у нее висел плакат с периодической таблицей, где показана атомная структура элементов. Мы некоторое время поговорили о Зеде, но не слишком много. Чересчур больно долго об этом говорить. Мы слушали пластинки, молча.
— Как ты думаешь, громадный цеппелин прилетает на каждый концерт «Лед Зеппелина»? — спросил я через некоторое время.
— Да, — говорит Черри.
— Правда?
— Да.
Мы сидели молча и размышляли об этом.
— Думаешь, Атлантида правда существует?
Черри кивнула. Она была уверена, что Атлантида где–то есть.
— Я думаю, «Лед Зеппелин» — выходцы из Атлантиды, — добавила она.
Это произвело на меня впечатление. Мне просто не приходило в голову, что «Лед Зеппелин» могут оказаться выходцами из Атлантиды. А ведь это очень здравая мысль. Черри оказалась гораздо разумнее, чем я мог себе представить. Чем дальше, тем больше она мне нравилась.
ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ
Примерно в это время «Лед Зеппелин» выпустили «Дома святых». Черри и я поехали в центр города купить себе по пластинке. Купить новый альбом «Лед Зеппелин» — это здорово, как, кстати, и завести подружку. После этого я проводил Черри в магазин музыкальных инструментов, где она выбрала новый комплект скрипичных струн. Черри больше не нравилось играть на скрипке, и она подумывала бросить. Это означало бы ссору с родителями, но Черри считала, что она уже почти готова с родителями ссориться. Я восхищался скрипичным мастерством Черри. Я не думал, что ей стоит бросать играть, но и не пытался ее отговаривать, потому что она, похоже, решилась твердо. Игра на скрипке больше не вписывалась в ее образ себя. Она перестала носить очки и отрастила очень длинные волосы, а ее «лед–зеппелиновская» футболка теперь выгорела и была от руки расписана спереди и со спины мистическими символами. У нее была сумка, сшитая из джинсовых лоскутов и нитка пластмассовых желтых фенечек.
Я обязан был полюбить «Дома святых», потому что это был новый альбом «Лед Зеппелина», но втайне я был разочарован. Он мне показался недостаточно глубоким, и не понравилась, что название одной из песен отсылало к анекдоту. Я был слишком серьезен, чтобы одобрять музыкальные шутки.
