Пустому Фреду — настенные часы, превратившиеся в миллионы возбуждённых кроликов и позолоченное предложение попробовать “бессмертную икру мозгов Господа”. Он отказался.
Минотавру — фирменный утюг и водку, а Резчику, — который в разборках не участвовал и толком ничего не знал, — сорок слов извинений.
Мэру я пожопился дать хоть что-нибудь, и он проклял меня, взорвавшись слезами, как девчонка.
Священнику — цикаду.
Выполнив сей долг, я немедленно возобновил враждебные действия. Изумил всех, растоптав морду улитки и запомнив каждую черту её лица, до момента, когда у меня пошли детальные кошмары, в которых тварь представала судьёй в парике. На скамье подсудимых мне бросили в лицо обвинение в испепелении через просвещение.
— Объявите ваше имя.
— Личность, о да, не так быстро. Ой, судья, вы ненавидите нахальство, я тоже. Клюв и панцирь — всё, что, нужно, никакого насилия, ваша честь, это я про рубильник. В смысле, не про электрический рубильник, гадство, во херню я несу, а? Рубильник у птицы, клюв её оперённый вариант, вот гадство…
— Способны ли вы описать мрачные события данной ночи, или что-то в таком ключе.
— Я рад, что вам хватило ума спросить — лучше, чем когда тебя загоняют в брак непотребными речами, а? Всё началось с этого большого шоу. Я люблю тусовки. Если меня поддерживают гладенькие перила, я буду там, привлекать внимание. Друг говорил странно, и я понял, что он ждёт денег.
Обдерите мне череп. И в ту ночь я вырвался из прилипчивого сна в сортир, вознося болотистые молитвы и играя в духовный бильярд, понимаете, о чём я. Пронзённый рогами быка — простите, большого быка — и видение привлекла адвокатов, дым из моего сердца, когда я глубоко вдыхал. Приходил куриный ветеринар, называл меня приятелем, постель, но покрывальный мир, в таком роде. Нет, я ещё не закончил
И меня с криками поволокли прочь.
— Одной могилы мне вполне хватит, милорд. У меня, все отпечатки пальцев на одной руке, поймите меня. Детка, скоро увидимся. Двери мои вечно открыты, и крыша моя. Берегите креозот, дамы и господа, берегите его.
Рассказал Бобу свой сон, он громыхнул басами.
— Тебе так нравится, когда все ощущают себя идиотами.
- Да, брат.
— И кто из всех именно тебе дал власть?
— Лестницы из плоти ведут в школу обаяния. Вот такое моё оправдание, ха. Убери блеск из глаз, и давай его сюда, я заплачу им за автобус до дома, ха-ха.
Даже у Боба есть свои традиции. Каждые пару месяце он сбрасывает кожу, оставляет только на голове, потом что смущается странной формы черепа, понимаете ли.
— Как только она отрастёт, — смеётся он, — я стану новым человеком. — И действительно, только отсюда он и черпает разнообразие. — Тоже советую попробовать, брат. Медленнее, аккуратно.
Я столь опрометчиво отнёсся к своей внешности, что даже не испытал должного ужаса. Да, я был незрел и щедро наделён здоровьем.
Ободрав себя, я оказался красным. Перечная рожа.
— Разве не предупреждал я тебя, во имя громадной цены человеческой жизни, делать всё медленно? — снова возопил Боб, и добавил, что и так я, может, ещё приду в норму — время покажет. Я боялся до колик, пока не выздоровел. Слава Богу — снова благословлён кожей.
У Боба стремительно росла борода из нервов. Но со временем он забыл о своих достижениях и пошёл бриться, тотчас завопив в агонии, столь же свежий и ясный, как утро по ту строну окна.
Священный — не то слово для взглядов Боба. Подвергни их критике, и обнаружишь дзот с пулемётом, торчащий на краю его сознания. Его не подкупишь ни любовью, ни грязью, а если попытаешься, он выпорет тебя твоей же выдранной с корнем ногой. Однажды я пошёл к нему в гости, он избивал стену.
— Упрямая комната, — сказал он и дёрнул, выворачивая угол, вытягивая на нас конус материи. Реальность начала кричать. Что-то насчёт своих прав.
— Хватит уже, брат, — сказал я нервно.
Но Боб не слышал, он дёргал континуум как грудной младенец.
— Ништяк, ништяк, ништяк, — вроде бы говорил он сквозь зубы, выбрасывающие снопы искр. Вдруг он заорал, и комната использовала представившуюся возможность, чтобы резко вернуться к первозданному облику, как ублюдок, пойманный за расстрелом официанта.
Боб отступился, довольный и уставший.
— Люблю потерпевшие крушение мечты, а ты? — сказал он.
— Не могу разобраться, где кончаются твои внутренности, и начинается всё остальное.
— Ты уже говорил, — сказал он отстранённо, но был слишком хорошем настроении, чтобы броситься в драку. Он называл это “спасительным милосердием”.
В тот вечер я обвисал на стуле и молотил руками обучаясь плавать. Вошёл Эдди.
— Ты что делаешь, брат?
— Пытаюсь избавиться от грозного ощущения, Эдди.
— Отвечай через окно, брат.
— Ищу короткие пути, Эдди.
— Заметил, как изменился ответ?
— И что?
— Не находишь, что это странно?
— Возможно.
— Тебе что, не интересно?
— По мне — что так, что эдак.
И когда день потерпел поражение и вновь принялся забывать урок сего события, мы стояли и наблюдали.
— Только взгляни на закат, брат — красный, как обгорелая свинья.
— Чабаны перепугаются, брат.
— Вылитая топка.
— Или тёртый лосось.
- Или взрывающийся глаз алкаша.
— Или мим пойманный светом фар грузовика.
— Или наживка, чтобы дразнить акул.
— Или гигант, наслаждающийся сердечно-сосудистостью.
— Непревзойдённо.
Эдди пал на колени и поднял камень.
— Адвокаты, — прошептал он.
Проблемы с полицией
— Значит, когда будешь готов.
- А?
— Я жду.
- Чего?
— Тухлых отмазок, идиот.
— Так это они и были.
— Когда?
— Только что. Псы, заклинания, прочее.
— А… О, ясно. — Он зарылся глазами в записи, перевернул пару страниц назад и вперёд. — Значит, ты надеешься, что я поверю в этот сценарий, сэр?
— Думаете, я смог бы такое придумать? Господа ради, на меня настучал барсук, это вообще правдоподобно?
Вы поверили ему, но не хотите верить мне?
— Если честно, да.
— Не верю своим ушам.
Он посмотрел на меня, на лице — отпечатки всех забот.
— Думаешь, мне легко запускать когти в злодеев мало-помалу?
