— Да, Моррис, да, хорошо.
Твой член достиг приличной эрекции, но как только она заговорила, ты почувствовал его нерешительность.
— Нет, — запротестовал ты, — не надо…
— Не надо что?
— Не надо… хвалить меня, — удалось тебе сказать.
— Что ты имеешь в виду, Моррис? — На секунду ее рука остановилась.
Нет, нет. Больше понимания. Тебе не нужно этого. Это как воровство. С помощью ее понимания она ворует все, составляющее тебя самого. И тут же твой член начал опадать.
— Мэри, — прошептал ты. — Принимай меня, какой я есть — просто какой я есть.
Никакого понимания, сказал ты ей, никакой надежды — ничего, только ты. Пьянство, страх, трусость.
— Нет, Моррис, нет, — прервала она тебя. — Ты не такой. Нет.
Но ты уже не мог остановиться. Ты исповедовался болью. Ты говорил и чувствовал, как будто капля за каплей из тебя выходит тяжелейшая ноша — необходимость притворяться перед ней. И перед собой. Появилось чувство ошеломляющего избавления, возможности отдохнуть.
— Нет, нет, — продолжала настаивать Мэри. — Ты не такой, ты не должен так считать. Я знаю, это неправда. Ты хороший.
Она продолжала ласкать тебя, целовать, прижиматься, ее голос успокаивал и утешал.
Но ты жаждал, чтобы ее ногти впились в твою кожу, чтобы ты задохнулся от неожиданной боли, когда яд и твое отвращение к самому себе начнут выходить наружу.
Она все старалась успокоить тебя, гладя по волосам, говоря, что ничего не имеет значения, пока ты любишь ее, а она любит тебя; это — самое важное, сказала она. Она все повторяла слова «любишь», «люблю» — снова и снова.
Если бы только она могла прорыть проход к тебе, достичь глубины твоего страдания, дотронуться до него, принять… Только такая боль могла бы подтвердить, кто ты есть на самом деле, — но не ее слова, не ласки, не любовь без действия.
— Мэри, — начал ты, — это не просто любовь. Любовь — это начало, самая легкая часть. Это — то, что потом, что остается…
Неожиданно ты почувствовал, что тебе вот-вот станет плохо. Неистово ты вырвался из ее объятий и отвернулся — вовремя, — разбрасывая блевотину по краю одеяла и на пол.
Некоторое время ты висел вниз головой на краю кровати.
Появился таз.
— Не ради тебя, а чтобы не испортить ковер, — сказала Мэри и вышла из спальни, громко хлопнув дверью.
А ты остался пялиться в таз, в мешанину цветов, вдыхать вонь, продолжая блевать до тех пор, пока тошнить стало нечем. Потом в изнеможении ты лежал на кровати.
Могла бы по крайней мере выключить свет, подумал ты, однако не засмеялся. Вместо этого натянул простыню на лицо и закрыл глаза в надежде, что скоро заснешь. Тебе хотелось плакать, но ты не мог.
Глава 9
Следующее утро было прекрасным. Никакого похмелья. Подарок судьбы. Ты проснулся за несколько минут до звонка и, хлопнув будильник по голове, отправил его спать. После этого, лежа в восхитительном состоянии мира и покоя, ты впустил в комнату поток солнечного света, который все раскрасил в естественные тона — даже экстравагантность японского халата Мэри. Она тоже еще спала. (Тебя не удивило ее присутствие, конечно, нет воспоминаний — нет и сюрпризов.) Малейшее движение могло разбудить ее, поэтому осторожно ты приподнял себя с подушек и выскользнул из-под одеял. Дюйм за дюймом, постепенно, ты модулировал свое положение из горизонтального в вертикальное. И тут увидел таз.
Чистый таз стоял у кровати. Ты не помнил, чтобы ставил его сюда. Ты снова посмотрел на него. Обычный таз. По крайней мере тебя не тошнило: таз был чист. Не многое вспоминалось из того, что произошло после твоего прихода домой: было поздно, и Мэри уже лежала в постели. Ты присутствовал на бесконечных встречах, где нужно было пересмотреть концепцию упаковки, потом работал с бумагами. Не особо запоминающийся вечер. Однако ты чувствовал себя неважно — принес таз по пути из кухни. К счастью, он тебе не понадобился. Теперь все было нормально. Ложная тревога. Тем не менее нет нужды тревожить Мэри по пустякам, поэтому ты решил захватить таз с собой и отнести вниз.
Твоя одежда беспорядочно ниспадала на пол со спинки стула. Ну и пусть, подумал ты. Надо взять что-нибудь новенькое, специально для нового утра. Что-нибудь свежее, чистое и хрустящее; что-нибудь светлое. Только тихо: ты не хочешь разбудить Мэри, поэтому — ничего хрустящего.
Осторожно, бесшумно, мягко — открываем ящик с носками, ящик с бельем, отделение для рубашек, дверцу гардероба. Какой костюм? Костюм под стать дню, конечно. Промежуточный — между днем внутри тебя и днем снаружи, устраивающий и того, и другого. Светло-голубой, решил ты. Сдержанный, но подчеркивающий глубинную радость.
Схватив таз в одну руку, ты захлопнул дверь спальни с отнюдь не бесшумным щелчком и — вниз по лестнице, по две ступеньки за раз. Не так быстро, однако. Одна ступенька. Две. Три. И четыре, и пять, и шесть, потом — поворот. Семь, девять, одиннадцать, и так до самого низа.
В кухню. Таз — на место, где ему должно быть. Потом — чай, тосты и Моцарт. Прекрасное утро. Ты открыл заднюю дверь и сделал глубокий вдох: прекрасный день. Птицы поют, деревья шуршат от удовольствия, цветы растут, благоухают и все вокруг расцвечивают. Кусты, каменный забор, небо. Еще один глубокий вдох и — назад к тостам.
Стол накрыт, ты собирался позвать всех вниз. Чашки и тарелки, ложки и тарелки. Скорее, ты торопишь своих домашних, чтобы увидеть сад, услышать птиц, чтобы дышать и жить.
Стол выглядел прекрасно, чай был отличным (и еще был лишний кипяток на всякий случай). Был мармелад, мед, масло, джем и «Шреддиз». Пир. Ты позвал их на пир. Были тосты, холодное свежее молоко и…
И они вошли! Ты поприветствовал их: доброе утро, стул для Элиз; стул для Тома; стул для Мэри, доброй твоей жены. И последний стул — для себя, любимого. Все вместе наконец. Семейный завтрак. Семейный пир.
Улыбки и горячий намасленный тост. Четыре наполненные до краев чашки, с лимоном для Мэри. Замечательно, замечательно. Три заспанных личика, три зевающих ротика. Сад все еще светится, чай вкусен, и Моцарт — Моцарт! Концерт номер десять, написан, когда ему было десять, две сотни лет назад, и все так же свеж, как в это утро…
— Нельзя попасть на радио, если тебе всего десять, — высказался младший Том.
— Почему же, можно, — рассмеялся ты.
— А я попаду? — спросил он.
— Если напишешь музыку, такую же хорошую, как эта, — ответил ты, потом немного промурлыкал мелодию, дирижируя себе ножом для масла. — Следующим будет рондо — отличная вещь!
— Рондо скучное, — изрекла Элиз.
— Скучное? — переспросил ты с притворным скептицизмом.
— И еще слишком громкое. — Мэри протянула руку и сделала звук тише. Это были первые слова, которые она произнесла после того, как спустилась. Утреннее приветствие.
