И так во всей вселенной. Человек — убийца — святой — обезьяна — таракан — золотая рыбка — кит… в конце концов Дьявол это всего лишь ангел, просивший Большего.
Обреченные самой судьбой вечно стремиться к тому, что рядом, но чего не достать, мы спустились с деревьев, встали на задние конечности и протянули обретенные руки. Мы научились затачивать палки и камни, кричать, ворчать и говорить. Мы нацелены на хотение, и хотение подстегивало нас к развитию — мы требовали все больше и больше. Больше пищи, больше огня, больше потомства. Больше богов. Богов урожая, огня и плодородия. Пришел день, когда один из богов сказал: все, хватит. Не будет больше богов, не будет больше Больше. Миллион лет Больше были смыты и, пройдя девять кругов, канули в подземную выгребную яму. С опозданием ровно на миллион лет. Человеческая натура настроена так, что она вечно остается неудовлетворенной.
Каждый жаждет для себя того, что твердо обещает любой предсказатель: денег и любви. И ни того, ни другого никогда не бывает достаточно. Богатейшие люди земли строят планы, как стать еще богаче. Это знает каждый, кто тянет лямку в бежевом закутке своего офиса. Это знает каждый, кто расплачивается по закладным за свой бежевый домик. Каждый, кто тратит еще не заработанное в бежевых моллах на бежевую мебель для бежевых детишек. Каждый раз, когда мужчина опрокидывает стаканчик, бросает кости или заглядывается на женщину, каждый раз, когда он не слушает того единственного бога, когда смотрит в сторону или думает не о том, о чем должен думать, в ушах у него звучит знакомый шепот: Больше.
Всю жизнь я занимался тем, что давал людям их Больше. Я — химик.
Женщина хранит память о несбывшейся любви, а ее муж ни о чем и не подозревает. Мужчина теряет ребенка, жену или брата. Может быть, по своей вине, а может быть, нет. Бремя потерь люди несут всю жизнь: потерянной работы, дружбы, брака, репутации, состояния или любимого. Одни ощущают эту утрату каждую секунду бодрствования, другие чувствуют ее во сне.
А теперь представьте, что тот самый единственный бог перевел назад часы и стер ваше горе. Представьте, что вам дарована кажущаяся невероятной возможность быть счастливым. Представьте, что вы снова можете обнять ушедшего навсегда любимого или вернуть умершего ребенка. Представьте, что вы почувствуете в первые секунды после того, как осознаете — это правда. И наконец, представьте, что эти первые сумасшедшие мгновения счастья растягиваются на часы и дни.
И что же? Если растянувшийся на семьдесят два часа миг блаженства можно купить по той же цене, что и бак горючего, разве вы откажетесь от него? Попробуйте. Испытайте. Бог позволил. Бог сказал — о’кей.
Итак, я химик. Память возвращается.
Глава 11
Гребень твоего позвоночника трется о кончик моего носа, кожа на склонах лопаток касается моих губ, но когда я пытаюсь заключить тебя в объятия, руки проходят сквозь дыру в воздухе. Сердце не выдерживает вдруг собственной тяжести и ухает в бездонный черный колодец в груди. Я замираю и снова чувствую тебя — поднявшаяся из этого бездонного колодца теплая волна возвращает сердце на место, и ты снова здесь, рядом со мной.
Одеяло сорвалось с окна, и уличные фонари светят теперь из зеркала. Комната 621 сияет будто поверхность луны. Когда я закрываю глаза, мой номер меняется на другой. Закрыть — открыть, закрыть — открыть. Из одной комнаты я попадаю в другую; картинка меняется как при переключении каналов. Я в твоей спальне.
Я познакомился с тобой и теперь стою в твоей комнате. Воспоминания о связующих событиях исчезли, и их не найти. Я встретил тебя, был похищен инопланетянами или мне промыли мозги в ЦРУ, и вот теперь стою в твоей комнате. Исчезнувший отрезок времени либо находится в шприце, либо остался на микропленке, помещенной в стеклянный колпак, который хранится в подземном сейфе под охраной сенсоров движения, за электрическим забором — где угодно, только не в моей голове.
Мое отражение тянется ко мне, наши пальцы встречаются — Бог и Адам на фреске Микеланджело. Зеркало выгибается полотном из тугого пластика. Рисую на стекле восьмерки и еще какие-то случайные знаки, и палец оставляет за собой кривой змеиный след, будто мне шесть лет и я играю с лужицей пролившегося сиропа. Миниатюрное Красное море стягивается; полицейский, вигвам и космический корабль медленно исчезают один за другим. Мы прижимаем ладони, искажая друг друга с противоположных сторон жидкого зеркала. Я парю на крыльях, которые построил сам. В те туманные промежутки между дозами от Стеклянной Стриптизерши я стал лучше и смелее.
— Она еще там? — спрашивает мое отражение. Движение губ теряется в искаженном зеркале, поэтому я не уверен, что говорит оно.
— Мне надо отсидеться. — Отражение молчит, зато в разговор вступает Отто. Светловолосый, в джинсах, спортивной рубашке и очках с толстыми, как в аквариуме, стеклами, он сидит на подушке в углу. Отто рассматривает свои пальцы и медленно водит руками перед носом, но стоит ему заговорить, и остановить его уже невозможно.
— Страшная штука, — говорит он. — Та брюнетка с короткой стрижкой, приятельница Дезире. Забились мы с ней в уголок, так ей башню с ходу снесло. Повесила на меня цепи и сковала куском льда. Я думаю, вот клево. И все бы зашибись, да только она сует палец мне в задницу и начинает закручивать. Кому такое понравится? И ни хрена не сделаешь. Хочу ее остановить, но, позволь заметить, названия финских улиц это что-то. Как глотнул колес, так уже и губ своих не чувствовал. Какие уж там согласные. Отымела меня за двоих, а потом — бац! — и отрубилась напрочь. Два с лишним часа ждал, пока лед растает. Ладно, стряхиваю ее, голую, с джинсов, ищу бумажник и тут замечаю, что эта стерва сломала ноготь. На том самом чертовом пальце. Как увидел, так и заторчал. Надо бы рвать куда подальше, но не хочется ж, чтобы эта хрень порезала все внутри. Три дня на йогурте и сливках под самые жуткие проклятия с автоответчика. Нас не представили… Я — Отто.
— Я знаю, кто ты.
— А ты Эрик. — Он встает и протягивает руку. Кажется, тянется ко мне через зеркало. Я немного напуган, но тут он делает шаг в сторону от моего отражения. Мы обмениваемся рукопожатием, и я чувствую его плоть и кости.
Отто тычет в зеркало средним пальцем. Стекло прогибается резиновой простыней, и наши отражения распадаются на серебристые конфетти.
— Смотри. — Отто бьет кулаком в стену. По картинам, оконной раме и другим стенам разбегаются концентрические круги.
— Эрик? — Стены приходят в порядок, волны останавливаются, как на моментальной фотографии, когда ты открываешь дверь. — Что это было?
Твой силуэт в дверном проеме, свет бьет в глаза, но я все равно вижу твои глаза.
— Ничего, разговариваю с Отто.
— Выйди, тебе надо кое с кем познакомиться.
— Сейчас.
Ты посылаешь воздушный поцелуй и закрываешь дверь. Вижу тебя, и сердце бьется быстрее, кровь поет при звуке твоего голоса, и мне уже не хочется подниматься с кровати. Хочется лежать, чувствуя тепло твоей кожи, пусть даже призрачное.
