Я на кровати в номере «Огненной птицы». Ты тоже. Я в безопасности.
Еще один стук.
— Эрик?
Ошибки нет, кто-то зовет меня.
Дверной глазок изменил твое лицо. Я отбросил три засова и распахнул настежь дверь. Ты испуганно отступила.
— Что ты здесь делаешь?
— Ты же сказал, что сразу приедешь ко мне.
— Говори тише. Да, хотел, но пришлось зайти сюда.
— Зачем?
— Я же сказал, говори тише.
— Почему ты меня не впускаешь?
— Дезире, пожалуйста, потише.
— Я не собираюсь разговаривать с тобой шепотом. И даже буду кричать, если ты, черт возьми, оставишь меня стоять на этом чертовом крыльце.
Схватив за руку, я втащил тебя в дом. Ты начала кричать, и я закрыл тебе рот ладонью.
— Ладно, ты вошла. А теперь, пожалуйста, потише.
— Что ты делаешь? Почему так себя ведешь? — Ты потерла запястье. Страх и печаль легли налицо, и оно состарилось лет на двадцать. — Зачем так злиться? — Ты вытолкнула слова из горла вместе с всхлипом.
— Как ты не понимаешь, что мне надо немного передохнуть. Кто дал тебе право вторгаться в мою жизнь? Кем, черт возьми, ты себя возомнила?
Разбивая твое сердце, я разбивал и свое. Бульдожья маска, которую я надевал для разговора с Уайтом, отпугивала тебя, а я, уставший с дороги и перепуганный, как забившийся в норку заяц, даже не замечал этого.
— Я только хотела сделать тебе приятное. — Ты уже плакала. — Тебя все нет и нет, ты постоянно в разъездах, и я волнуюсь за тебя.
— Не надо волноваться.
— А я хочу. Я думала, что, может быть, и ты волновался бы за меня, если бы у меня была такая работа, как у тебя. Ты не звонишь. Я даже ни разу не побывала у тебя дома. Ты никогда не приглашаешь меня к себе и вообще делаешь вид, что не живешь здесь. Здесь же ничего нет. Может, ты меня обманываешь. Я просто хотела сделать приятное. Думала, я тебе нравлюсь.
— Ди, ты очень мне нравишься. Ты не такая, как все. Ты особенная.
— Да пошел ты. Если уж я такая особенная, скажи, куда ты ездишь. Где твоя работа? Почему здесь все так, словно ты еще и не переехал? Чем ты занимаешься? Что за секреты?
— Никаких секретов нет. Дезире, пожалуйста, перестань кричать.
— Перестань твердить одно и то же. И не указывай мне, что и как делать. — Твое лицо уже было скользким от слез. Ты вытерла нос.
— Подожди, я дам салфетку.
— Я хочу знать.
— Если не перестанешь орать, я заклею твой чертов рот скотчем.
— Только тронь меня, и я позову полицию.
Я обязан тебе всем счастьем в той жизни, о которой помню так мало. Я обязан тебе жизнью, и уж конечно, ты заслуживала объяснения.
Тебя успокоило бы только одно: стать частью моей жизни, вплестись в нее полностью и без остатка, но тогда ты переплелась бы какими-то нитями и с Хойлом. Хойл нашел бы тебя в любом случае. Ты не была бы в безопасности, если бы не держалась подальше от меня, если бы не возненавидела меня. И ты бы не смогла меня ненавидеть, если бы не боялась.
Однажды я уже отступил перед твоей злостью. Больше я отступать не мог.
Твои зрачки расширились, когда я снова закрыл тебе рот и поднял полоску клейкой ленты.
Прикосновение твоей кожи тает, как тень в сумерках. Тебя нет. Открываю глаза, и в комнату врывается свинцово-серое навсегда. Я изнурен. Я слабею. Ну же, подзарядись. Я знаю свой ритм.
Брюки расстегнуты, рубашка скомкана, один туфель на ноге, другой свисает с пальцев. Проходит минута. День. Что я делал, обувался или разувался? Смотрю на руку. Вспоминаю, как смотрел на руку. Вспоминаю, как вспоминал, как смотрел на руку. Иду назад секунда за секундой. Проходит еще минута. Еще один день. Разувался или обувался?
Я в «Огненной птице».
Тебя зовут Дезире.
Последнее, что помню, это как заклеил тебе рот и перевязал руки серебристой пленкой. Я сидел на твоих коленях, пока ты не утихла и не перестала сопротивляться.
Я обувался. Собирался подзарядиться.
Стеклянная Стриптизерша не танцует. Приходите позже, говорит Контролер. Все в мире часы остановились. Несмелый свет то ли заката, то ли рассвета приглушает сияние и стирает тени под уличными фонарями.
Три бренди-колы от Лу.
Сую Стеклянной Стриптизерше несколько бумажек — на все.
С памятью плохо. То была игра. Твое бледное, обнаженное тело прочерчивало тьму. Привязанная к ножкам стола и напряженная, как змея, с серой полоской на глазах и замерзшей лужей разметавшихся по полу огненных волос, ты лежала неподвижно, боясь пошевелиться.
Последними твоими словами были: «Как я могу доверять тебе?»
— Не можешь. Вот почему это и называется доверием.
Я обернул капельницу изоляционным одеялом и соединил ее с колбой Эрленмейера, которую поставил над нагревательной спиралью. В колбу помещался литр воды, и при постоянной температуре давление выжимало из нее по одной капле через каждые пять секунд. Капли падали на промежность с высоты в три фута. Кап, кап, кап…
Я сидел на голом полу и смотрел.
Когда упала первая капля, твои ноги остались напряженными. На обоих бедрах мерцала полоска пота. Ты дернула головой, как будто пытаясь оглянуться, рассмотреть что-то через ленту. После третьей капли ты перестала шевелиться. Кольцо пота светилось на вздымающемся животе, ноги напрягались с ударом каждой капли. Литра воды хватало часов на пять.
Пятнышки пота на твоей коже казались светлячками. Через час кожа порозовела, и ты поднимала бедра навстречу каплям. Я неслышно подошел ближе и подставил ладонь. Ты извивалась и стонала от нетерпения.
Поймав девять капель, я пропустил десятую. Потом поймал восемь, позволив упасть девятой и десятой. Потом семь. Когда на тебя снова упали десять капель подряд, кожа порозовела от головы до пяток. Ты горела, словно в лихорадке. Я повторил цикл. Расширил горлышко. Капли стали тяжелее, полнее, падали реже и ударяли сильнее. Я поймал несколько, нарушив ритм, заставив тебя метаться над собиравшейся под тобой лужицей.
Зазвонил телефон. Его электронное чириканье убивало настроение, отвлекало тебя. Я ожидал звонка от Уайта.
— Пошел.
— Я уже слышал. Скажи, что все под контролем.
— Да. Надеюсь, у вас тоже.
— Ты о чем?
Мы были знакомы много дней, и мне не раз хотелось убить Манхэттена Уайта.
— О нашем Плетеном.
— Что-то я тебя не понимаю. — Он говорил с набитым ртом. Я слышал работающий телевизор.
— Постарайтесь понять или будем разговаривать на работе.
