Будущих координаторов, аналитиков, психиатров учат распознавать симптомы и ставить диагнозы; умение слушать и сострадать в учебный план не входит. Дипломированные специалисты понятия не имеют, как справляться с бумажной волокитой, недостатком расходных материалов, финансирования и кадров.
Нехватка мест в тюрьмах означает, что вне зависимости от психического состояния и опасности для общества преступник оказывается в обшитой матрасами одиночке, где аварийные средства лечения становятся первыми помощниками в наведении порядка.
В какой-то газете я читал статью о санитаре из психиатрической клиники, ранее отсидевшем срок за половые преступления. Однако администрация никаких запросов не сделала, и бывшего уголовника приняли в штат. В итоге помимо выполнения должностных обязанностей санитар более года мастурбировал на лица находящихся под действиями транквилизаторов больных. Последним, что видели засыпающие со скомканными салфетками во рту пациенты, был яркий свет потолочных ламп. В следующую секунду санитар утолял свою похоть, а потом поспешно стирал сперму с глаз, ноздрей и волос беспомощных подопечных.
Один из больных пробовал жаловаться, но никаких доказательств не было, а вот о том, что он проходит курс лечения антидепрессантами, порой вызывающими галлюцинации, знали все. В конечном счёте история болезни храброго пациента пополнилась записью: «Аутоэротичный галлюциногенный психоз». Он перестал жаловаться, и лечащий врач решил: галлюцинации прекратились, хотя на самом деле больной лишь просчитал график работы санитара и как мог приспособился к его визитам. Если приказать себе не реагировать на происходящее, можно вытерпеть всё что угодно.
На протяжении четырнадцати месяцев санитар измывался над семью пациентами, пока его не застукали.
* * *
Во время первого визита в рекомендованную невропатологом клинику я увидел парня, который жил по соседству. Звали его Бретт, он был на пару лет старше меня. В школе я встречал его в кафетерии: он всегда ел один и листал журналы. Семья Бретта жила в большом доме в одном квартале от нашего жилого комплекса. Каждые выходные я видел парня во дворе с газонокосилкой в руках. Лужайка перед домом огромная, Бретт обрабатывал её методично, ряд за рядом — весь потный, отбивался от лезущих в глаза мошек и перекладывал влажные зелёные обрезки из холщового накопителя в мусорный бак.
Иногда на крыльце сидела женщина, сильно загорелая, в шортах, резиновых сланцах и завязанной на груди узлом блузке. Голос у нес был высокий, пронзительный, как у любительницы псовой охоты, так что время от времени я слышал визгливые «пошевеливайся», «сорняки», «увалень».
В фойе, где нас с папой должен был ждать доктор Гейнз, я заметил мать Бретта. Уткнувшись в журнал по садоводству, она не обращала на нас ни малейшего внимания. Отец сидел подперев голову руками, на правой ладони повязка: «чёртова железка через грёбаные перчатки порезала», и буравил взглядом невидимое отверстие в серой стене здания.
Дверь одного из кабинетов открылась, и медсестра подвела Бретта к матери. Мой сосед в тёмных, закрывающих пол-лица очках, в руках бумажный стаканчик с водой.
— Пару часов у него будет сильная жажда, — объясняла медсестра женщине. — Давайте ему побольше воды, и на солнце пусть сегодня не выходит. В конце дня заторможенность пройдет.
Я ещё пару раз видел Бретта в больнице, всегда в тёмных очках и какого-то полуживого. Странно, лужайку он косит без очков и весьма проворно. Зачем он ходил в эту клинику, не знаю: в школе мы никогда не разговаривали, и Бретт не показывал, что меня узнаёт.
Доктор Гейнз спрашивал про головные боли, школу, семью, друзей. Что я думаю о маминой болезни? Мы с ней близки? А с папой? Хочу ли я стать похожим на папу? Как попал в арестный дом?
Тут же вспомнились вопросы, которые задавал инспектор, курировавший меня во время первого условного срока за воровство. Тематика совершенно одинаковая, ничего оригинального:
Родители.
Братья/сёстры.
Друзья.
Девочки.
Школа.
Любимые предметы.
Нелюбимые предметы.
Ранее перенесённые заболевания.
Наркотики.
Дисциплина.
Можно подумать, что все интерны округа, инспекторы и координаторы занимались по одному учебнику. Верхний свет такой яркий, что, когда доктор Гейнз начал показывать кляксы по тесту Роршаха, я даже не догадался спросить, что он сам в них видит. Мне было не до того: мысленно нумеровал вопросы, составляя пропорцию более подходящего и безопасного в данный момент ответа.
— Джон, — доктор Гейнз поднял карточку с чёрной кляксой, — скажи, пожалуйста, что ты видишь?
Я покачал головой.
— Подумай, на что это похоже. Не спеши.
— На чёрную кляксу.
Как я впоследствии узнал, это называется маргинализация, когда человек заведомо неверно отвечает на вопросы, чтобы исказить результаты экспертизы. Хотя доктору Гейнцу я не врал. То же самое я сказал о других карточках, потому что действительно видел только черные кляксы.
— Джон, — доктор смахнул со стола карточки, снял очки, зажмурился и ущипнул себя за переносицу, — без твоего участия мы ничего не добьёмся.
Равнодушная сниходительно-угрожающая интонация взрослого. На такое я давно перестал обращать внимание, однако слова «специальная программа» и «школа коррекции» быстро вернули меня к реальности.
— …за плечами школа коррекции и арестный дом, а сейчас проблемы с успеваемостью. Страшной головной боли, о которой ты рассказывал, невропатолог подтверждений не нашёл. Догадываешься, какие выводы напрашиваются?
Ни о чём подобном я не задумывался, но этот вопрос поставил в тупик. Я злился, что не вижу на листочке ничего, кроме чёрной кляксы. Я снова чувствовал себя дебилом из школы коррекции.
— Можно я её нарисую? — в полном отчаянии проговорил я.
— Хочешь изобразить свою ассоциацию? Замечательно! — Доктор Гейнз развёл руками, явно ожидая продолжения.
Карточки лежали на столе аккуратной стопкой, однако клякса так и стояла у меня перед глазами — чёрная, симметричная, словно бабочка на лобовом стекле летящего по дороге автомобиля. Глядя в прошлое, легко говорить, а тогда мне даже в голову не пришло сказать: «Она похожа на бабочку».
Я взял бумагу и чёрный маркер. К доктору Гейнзу часто ходят дети, и на столе у него несколько наборов цветных карандашей, фломастеров, маркеров и пачка бумаги. Сначала непрерывная линия контура, затем заполнение от края к центру — разбитой груди бабочки. На рисование ушло шестьдесят пять секунд, и я перевернул верхнюю карточку, чтобы сравнить.
— Можно посмотреть? — спросил доктор Гейнз.
Я показал безупречную, словно на ксероксе снятую копию.
— Вот что я вижу.
Иногда я кажусь себе гением, иногда веду себя как дебил. Крайности настолько неопределённы и размыты, что, по-моему, самое умное, что может придумать умный человек, — спрятать свой ум от посторонних. Иначе кто-нибудь обязательно отыщет самое уязвимое место. Тормоз. Черномазый. Морда испанская. Урод. А если добавить защитные розовые очки, умник вообще пожалеет, что на свет родился.
