— Сегодня у него первое выступление по телевидению, — объясняю я. — Разумеется, он нервничает. Я бы на его месте тоже нервничал.
— Говоришь, он был какой-то растерянный?
— Ну да. А что? Его нет?
— Он тут был. Приехал где-то с час назад, и с тех пор его больше не видели.
— А ты в баре смотрел?
— Я обошел все бары и в каждом выпил по стаканчику виски.
Я чешу подбородок.
— И в гримерной его тоже нет?
— Я заглянул туда в первую очередь.
— Пойдем, Гарри. Я, кажется, знаю, где он.
На двери Джимовой гримерной красуется большая золотая звезда — символ его грядущих успехов. Гарри стучится, потом открывает дверь, и мы заходим.
— Видишь?
Я обвожу взглядом комнату. Ящик шампанского, коллекция невероятно длинных галстуков, фотография каких-то танцующих девушек с задранными ногами в черных чулочках.
— Видишь? — повторяет Гарри.
Выдержав паузу, что называется, для эффекту, я открываю шкаф.
— Джим.
— Джим, — говорит Гарри, — гримерша искала тебя еще час назад. Ты что себе думаешь?
— Я не думаю. Я прячусь.
— От кого?
— Просто прячусь. Мне страшно, Гарри. Я боюсь телевизора.
— Какого еще телевизора? — Гарри оглядывает гримерную в поисках телевизора.
— Ну, вообще телевидения. Я еще никогда не выступал по телику, и мне страшно.
Я выразительно смотрю на Гарри: мол, а что я тебе говорил?
— Я никуда не пойду, Гарри. Тут останусь, в шкафу. Вместе с нижним бельем и штанами.
— И футболками, — добавляю я. Я всегда был педантом.
— Ладно, Скотт, предоставь это мне, — говорит Гарри и выразительно смотрит на меня: мол, предоставь это мне. — Джим, радость моя. Послушай меня. Ответь мне на один вопрос. Кто твоя любимая телезвезда?
Джиму надо подумать. Он редко смотрит телевизор и поэтому не знает, кто его любимая телезвезда. Или, может быть, знает, но не хочет об этом распространяться.
Гарри ждет, сложив руки на груди. Он явно намерен дождаться ответа.
Джим смотрит на меня, потом — на Гарри, на его по-серебренные ботинки.
— Космонавт.
— Космонавт?
Джим кивает.
Гарри смотрит на меня.
— Ты слышишь, Скотт?
Да, я слышу, но вряд ли верю своим ушам. Да и вообще как-то не верится, что любимая телезвезда Джима — Космонавт, персонаж сериала, мой персонаж, которого я придумал от скуки одним унылым воскресным утром за миской кукурузных хлопьев.
— Хорошо, — говорит Гарри, — а теперь скажи мне, Джим, что было бы, если бы Космонавт отказался играть в первой серии? Если бы он спрятался в шкаф? Вместе с… э… всякой одеждой. Что стало бы с миром, если бы Космонавт спрятался в шкаф?
— На нас напали бы злые монстры.
— А еще?
— А еще роботы. Межгалактические роботы.
— А помимо злых монстров и роботов? — говорит Гарри, проявляя терпение. — Что стало бы с телевидением, с развлекательными передачами?
— А, в этом смысле, — говорит Джим, врубаясь. — Тогда не было бы никакого «Космонавта в космосе», и мы не смогли бы его смотреть.
— Вот именно.
Джим морщит нос. Сначала — одну ноздрю, потом — вторую. Выходит из шкафа. Шмыгает носом.
— Спасибо, Гарри. И тебе, Скотт, спасибо. За все.
— Космонавт гордился бы тобой, Джим.
— Ты это… не переусердствуй.
— Прошу прощения.
Гарри смотрит на свои часы с голограммой.
— Тебе пора гримироваться. Так что иди к гримершам. А мы со Скоттом заглянем в бар. Пойдем, Скотт, чего-нибудь выпьем. Мы заслужили.
Гарри любит выпить. Обычно он пьет вино, но сегодня он пьет исключительно виски. Я тоже пью виски, потому что хочу быть похожим на Гарри.
— Ты ничего не заметил, Скотт? Никаких изменений в моем внешнем виде?
Я смотрю на него, смотрю очень внимательно. Столик прозрачный, и сквозь него все видно. Я вижу сквозь столик ботинки Гарри и его брюки, которые тоже прозрачные или просвечивающие.
— В одежде, — подсказывает мне Гарри.
Я качаю головой.
— Я одет необычно неброско, — объясняет Гарри.
Я киваю. Он одет необычно неброско. Да, его брюки прозрачные, но они черные. Его рубашка, ботинки и галстук — все черное.
— Обычно я одеваюсь достаточно ярко. Кое-кто даже считает, что я привлекаю к себе внимание. А сегодня оделся неброско.
— Да, но почему?
— Потому что я в трауре. Партнер, с которым мы прожили десять лет, меня бросил.
— Доктор Бэмс?
Гарри кивает.
Он молчит, я тоже молчу. Подношу к носу стакан с виски, вдыхаю.
— В жизни бывают такие моменты, Скотт, когда надо чем-то пожертвовать. Я пожертвовал своей любовью, моей единственной настоящей любовью, ради другой, тоже единственной настоящей любви — телевидения.
А мне вспоминается, что сказал Джим, когда мы были у доктора Бэмса. Когда мы с ним вышли, чтобы перемолвиться словом наедине. После той сюрреалистичной сигары. Джим сказал мне: «Тебе нужно выдать идею. Только очень хорошую идею. Такую идею, чтобы Гарри Делец послал доктора Бэмса куда подальше».
И Гарри Делец послал доктора Бэмса куда подальше, но он совсем не имел в виду, чтобы тот отправлялся куда подальше в плане межличностных отношений. Имелись в виду отношения чисто деловые, связанные с телевидением. Мне представляется их разговор. Прошу прощения, мой сладкий Бэмс, но реалити-шоу с «тяганьем» бревна тем же бревном и накрылось. Мы будем делать другое шоу, грандиозное варьете-шоу, и ведущим там будет твой старый приятель, жираф-призрак по имени Джим, — так сказал бы Гарри.
Джим — не жираф и не призрак, возразил бы ему доктор Бэмс. Джим — ниггер. Мы держали его вверх ногами и подвешивали за шнурки. И ковыряли ему в носу зонтиком. Открытым зонтиком.
Гарри идет к барной стойке и берет себе еще виски, двойное.
— Я всю ночь глаз не сомкнул, — говорит он, усаживаясь на место. — Всю ночь думал о том, что я сделал. О том, что я потерял. И знаешь что, Скотт? Мне так грустно. Вот здесь. — Он ставит виски на стол и кладет руку на сердце. — Грусть поселилась вот здесь. Такая большая, печальная грусть в виде большого, печального телевизора.
Я дую на челку. Это несложно: надо лишь выдвинуть вперед нижнюю губу. Это я виноват, говорю я себе, когда челка ложится на место. Хотя, с другой стороны, доктор Бэмс сам дурак, что предложил такую дурацкую идею. И Гарри Делец — что повелся на эту дурацкую идею. Мое преступление — если это вообще преступление — состоит только в том, что я умный и творческий человек. Умнее, чем Гарри Делец и доктор Бэмс вместе взятые.
