Я даже протрезвела.
— Да почему же в одиночку? — возмутилась я. — Неужели ты
помочь ему не могла? Скандал там приличный закатить, или ещё что.
Тамарка посмотрела на меня, мол, Мама, я думала ты умная, а
ты так…
— Какой скандал, когда для меня он ещё лучше стал? — сказала
она. — Наоборот, я жалела его, думала приболел, думала на работе не ладится, а
мне не говорит, расстраивать не хочет.
— И как же про Зинку узнала ты?
— Когда уже вижу, что кожа одна от него осталась, к стенке
припёрла и говорю: «Лучше признавайся, я все стерплю, а нет, так вместе думать
будем, как из положения выходить, сам же твердишь, что до гроба друзья мы.» Тут
он мне, как другу, и признался. Да ещё и успокаивать начал, чтобы я не
волновалась, мол не бросит меня, будет мучаться и разлюбить стараться.
— А Зинка-то взаимностью отвечала ему? — заинтересовалась я.
Тамарка, видимо, тоже стала трезветь, потому что за бутылкой
потянулась и сказала:
— Эх, давай, Мама, тяпнем.
— Давай, — согласилась я.
Тяпнули мы и пригорюнились. Я ситуацию её к себе приложила и
не возрадовалась.
— Эх, — говорю, — Томик, досталось тебе с Фрысиком этим
ненормальным.
— Досталось, — вздыхая, согласилась она. — А что до Зинки,
так та и не подозревала о страданиях Прокопыча. Это уже я, дура, сама ей все
рассказала. Думала, блажь на мужика нашла, трахнет бабу и угомонится. И дальше
жить счастливо будем.
Вот тут я её осудила.
— Тома, да как же ты дошла до жизни такой? — возмутилась я.
— Это как-то и не по-нашенски! Он кого-то трахнет, и вы дальше жить счастливо
будете! Куда ж это годится? Я, прям, не верю своим ушам! Ты, прям, как кошёлка
какая рассуждаешь!
— Можешь теперь понять в каком состоянии я была? — в
оправдание себе спросила Тамарка. — Словно в лихорадке заметалась: то ли семью
и счастье спасать, а то ли бежать, закрыв глаза, чтобы ужаса этого не видеть.
Но бежать я уже не могла. В общем, чуть ли не своими руками брак свой поломала:
свела Прокопыча с Зинкой, а у них все и сладилось.
— И бросил он тебя? — схватилась за голову я.
Тамарка горестно покачала головой:
— Если б бросил, а то с Зинкой рвать начал, а та вешаться, а
я в больницу попала с нервным истощением. Помнишь?
Я помнила, что у Тамарки трудный развод был, но в
подробности не вдавалась, потому что и сама не менее напряжённой жизнью жила. К
тому же, Тамарка не всегда была склонна к такой откровенности.
— Помню, — уклончиво ответила я.
— Да ничего ты не помнишь, потому что ничего и не знала, —
вдохновенно продолжила Тамарка. — Ох и крови он выпил тогда у меня! Я уже и
любила его и ненавидела! А он же честный, он же не может, как другие мужики
тайком, он же все мне откровенно должен рассказать, чтобы благородство своё
извращённое соблюсти. И придраться нельзя, вроде все по чести, ведь не виноват
же он, чувствам же не прикажешь, а так вроде и в самом деле благороден, без
моего разрешения ни-ни. А у меня уже ненависть такая к нему зрела! Эх, Мама,
все равно не поймёшь ты! — махнула рукой Тамарка.
Обидно мне стало, что так недооценивают меня.
Меня!!!
Проницательную!
Умную!
Решила я метафорой Тамарку добить.
— Что ж тут непонятного? — вдохновляясь, сказала я. — Я, как
инженер человеческих душ, очень даже в суть вошла. Это то же, как встретить на
своём пути большого гениального художника, который предлагает тебе вместе с ним
творить шедевр. Шедевр человеческих отношений — тонкую драгоценную вазу или
величайшее художественное полотно, картину. Сначала ты не очень-то в это
веришь, и даже не слишком соглашаешься, а он настаивает, тебя ведёт, вперёд,
вперёд! И вот уже видишь, получается! Получается нечто, и уже видишь, что не
так, как у других, лучше! Лучше! Гораздо лучше! И вот уже точно шедевр!
Настоящий шедевр получился! И ваза! И картина! Полотно! И видят уже все! И
хвалят! И завидуют! И счастлива уже и горда! И… И вдруг он берет, он же, сам,
тот, который убедил тебя на шедевр дерзнуть, тот который убедил, что ты сможешь
создать шедевр и сам же с тобой его создавал… Он берет и шедевр этот! Эту вазу!
Эту картину! Это полотно! И бамс! Бамс! Вдребезги!
Дальше я говорить не могла — так вошла в образ, что душили
рыдания.
Тамарка тоже говорить не могла. Глянула она на меня, я на
неё, обнялись мы и зарыдали в голос о бабьем горе своём, о жизненной
несправедливости, и ещё черт его знает о чем.
Наплакавшись вволю, из объятий своих расплелись и в четыре
глаза уставились на бутылку.
— Наливай! — скомандовала я, потому что уже и сама непрочь
была выпить, и не только для того, чтобы разговорить Тамарку, а и потому, что
горечь женской судьбины во всем ужасном объёме осознала.
И Тамарка налила. Мы выпили, закусили и беседу продолжили.
— И вот тогда-то, Мама, возненавидела я Прокопыча, когда
вазу он нашу разбил, — нервно терзая свою грудь, поведала Тамарка. — Эх, хорошо
ты, Мама, про вазу сказала.
— А про картину?
— И про картину хорошо. Точно. Образно. Так все и было. Не
могла я так просто уйти. У них с Зинкой любовь, а я каждый день, засыпая, бога
молила, чтобы не проснуться. И хотелось бежать к ним, и Зинке космы её
прополоть, а ему харю его наглую раскроить, но гордость держала. Сижу я в
квартире, которую он мне купил, волком вою и планы строю. Уже тогда поклялась я
Прокопычу отомстить. А он звонит мне, жалуется, что страдает, что снюсь я ему
каждую ночь, что рвётся между мною и Зинкой. В общем, так душу разбередил, что
уж на все я была готовая. Год так жила и места себе не находила. Даже
собиралась эту Зинку отравить, но не успела.
В этом месте я почему-то сильно расстроилась и говорю:
— Да что же помешало-то тебе?
— Сам Прокопыч. Пришёл ко мне и признается, что любит
по-прежнему меня, а Зинку уже куда деть не знает — она беспомощная, вся в
науке, то да се. Короче, я, дура, растаяла и про месть свою сразу забыла, и
жили мы с ним уже как любовники. Представляешь? Это с мужем-то родным! И дело
до того дошло, что каждый год я к ним на его день рождения приходила. Уж не
знаю как там Прокопыч Зинке промыл мозги, но принимала она меня с душой.
Мне стало смешно:
— Как промыл? Да так же. Наплёл ей, что ты бедная да
несчастная, что он любит только её, а ты страдаешь и жить не можешь без него,
вот она и растаяла.
— Видимо, так и было, — согласилась Тамарка. — И в этом
угаре ещё какое-то время я просуществовала, теша себя тем, что меня он любит, а
с Зинкой долг свой выполняет. И так продолжалось до тех пор, пока Зинка ко мне
вся в слезах не прибежала.
