И Фрол Прокофьевич начал рассказывать.
— Сонечка, приношу вам свои извинения за причинённые
неудобства, — сказал он, без этого он просто не мог. Интеллигент.
— Вы имеете ввиду свой труп? — уточнила я.
— Да, представляю, как вы напугались.
— Да нет, — решила я успокоить его. — Больше напугалась,
когда узнала, что вы живы. Это было не совсем неожиданно, но слишком близко к
моменту прозрения. Я ещё толком и осознать не успела, а вы уже вот он. Ловко вы
всех провели.
— Всех, но не вас, — напомнил Фрол Прокофьевич. —
Поразительного ума вы человек.
— Это да, порой сама себе изумляюсь, — вынуждена была
признаться я.
— Но вы наверное не поняли, зачем я это сделал? — беспомощно
пряча под халат свои волосатые ноги, спросил он.
«Видимо, моё отвращение становится слишком заметно,» —
подумала я, старательно отворачиваясь от этих жалких ног.
— Вы, вероятно, и не догадываетесь какими сложными
отношениями связан я со своими бывшими жёнами, — с необъяснимым пафосом
продолжил Фрол Прокофьевич.
— Трудно не догадаться, — вставила я.
Фрол Прокофьевич, видимо, в своей каморке без дела не сидел
и заблаговременно приготовил эту речь, в которую не включил мою ремарку, а
поэтому оставил её без реакции.
— Вы, вероятно, осуждаете меня за тот спектакль, который я
вынужден был разыграть в день своего рождения, — продолжил он.
— Ха, осуждаю, — снова не удержалась от комментария я. —
Этот спектакль на вашем месте я бы разыграла лет двадцать назад и под шумок
смайнала! Вы просто герой!
Видимо, я окончательно поломала ему сценарий, потому что Фрол
Прокофьевич утратил официальные вид и тон, так не шедшие под его халат и ноги,
и радостно завопил уже не по заготовленному тексту:
— Как?! Что я слышу?! Сонечка! Вы не осуждаете меня?! Вы
меня понимаете?!
— Не осуждаю, но и не понимаю. Резать надо было не себя, а
ваших жён. Редкостные змеи, они и меня чуть до греха не довели.
И тут из него полилось. Он схватил меня за руки и с жаром
поведал, как непросто ему жилось, как таскали его, беднягу, из постели в
постель, и как с каждым переходом он не досчитывался в кошельке денег, а на
голове волос. Как грязно интриговали эти бабы, как заставляли его врать,
кривить душой, предавать свои ценности, как пользовались его слабостями, среди
которых на первом месте было благородство.
— Соня! — кричал воспалённый обидами Фрол Прокофьевич. —
Соня! Вы знаете каково, чувствовать себя проституткой?!
Я потупилась, потому что в детстве мечтала овладеть этой
профессией, но уже к шести годам увлеклась балетом, а потом перешла на спорт…
Впрочем, везде одно и то же. Чем бы ты ни занимался, везде
приходится интриговать, врать, кривить душой, предавать свои ценности и
позволять использовать свои слабости.
В противном случае очень быстро выясняется, что ты никому не
нужен и, более того, что существо ты не только бесполезное, но и вредное.
Дай бог счастья тому, кто со мной не согласен, хотя разум
ему нужней.
— Соня, — между тем взывал ко мне Фрол Прокофьевич. — Соня,
настал тот день и тот час, когда понял я, что дальше так нельзя.
— Этот час настал тогда, — напомнила я, — когда выяснилось,
что вы задолжали крупную сумму, которую отдать можете лишь при одних
обстоятельствах — повальной смерти акционеров вашей компании.
— Да! — с жаром подтвердил Фрол Прокофьевич. — Но вместе с
этим выяснилось, что ненависть моя к этим акционерам перешла все границы! О,
как ненавидел уже я этих акционеров!!! Я ненавидел в них все. В Тамаре этот
извечный апломб! Этот напор! Это нахальство! Безудержную предприимчивость! В
Зинаиде этот её старый триппер!
Здесь я оживилась.
— Простите, можно поподробней. Что вы имеете ввиду, говоря
про Зинаидин триппер?
— Что я имею ввиду? По-моему это ясно любому, кто хоть раз
видел мою Зинаиду. Этот лысый замусоленный парик, пыльный и безобразный, иначе
как триппер не назовёшь.
Метко сказано, конечно, но я, признаться, ожидала большего.
— Это не женщина, а манекен, — уже гремел Фрол Прокофьевич.
— Простите, — вмешалась я, — а теперь речь о ком?
— Да о ней же, о Зинаиде, — гневно бросил он мне и с жаром
продолжил: — С безразличием трупа движется она по жизни, оживая лишь при виде
пауков и тараканов. Ненавижу в Изабелле её истекающую похотью блудливость!
«Очень квинтэссентно сказано, — про себя отметила я. —
Тамарке по этой части до него далеко.»
— А Татьяна! — тем временем продолжал Фрол Прокофьевич. —
Это не женщина, а колючая проволока, опутывающая вас начиная прямо с горла! А
Полина, с её писком, не говоря уже о борще! С чего бы не начался наш с ней разговор,
закончится он неизменными моими клятвами. Как ей их только вытягивать из меня
удаётся? И клянусь в том, чего сам Бог не смог бы для неё сделать, а потом,
конечно, винюсь.
«Ужас! Ужас!» — только и подумала я.
— Соня! — Фрол Прокофьевич снова схватил меня за руки. —
Соня, передать вам не могу, как страшно попасть во власть к таким женщинам.
— К любым страшно, — заверила я.
— К этим особенно, — в свою очередь заверил и он. — Эти
вымочат вас, а потом выстирают, выполощут, выжмут и повесят сушиться. И не
останется в вас после этого ничего человеческого.
— Сами виноваты, — укорила я. — Зачем завели их так много?
Фрол Прокофьевич обезумевшим взглядом посмотрел на меня:
— Я завёл?! Да они сами! Завелись сами!
— Да это же не тараканы.
— Хуже! Хуже! Тараканы не лезут к вам в душу! Соня! Они
ограничиваются кухней. А эти разбрелись по всей моей жизни, они совали нос в
каждый уголок, мне негде было спрятать свою тайну. Я жил под микроскопом! Соня!
«Ужас! Ужас-ужас-ужас!» — вторично подумала я.
— И вот настал день, когда я осознал, как я их ненавижу! Как
ненавижу! Соня!
Я, где-то как-то испугалась. В глазах Фрола Прокофьевича
было одно безумие, одно сумасшествие. Бедняга, до чего его довели.
— И тогда я решил: или я или они. Придётся сделать выбор,
вместе нам тесно на этой земле.
— Несложно представить куда пал ваш выбор, — не удержалась
от сарказма я.
Воспалённый Фрол Прокофьевич к моим словам отнёсся серьёзно.
— Нет, — закричал он. — Нет, Соня! Сначала я выбрал их. Я
хотел покончить жизнь самоубийством, но тут мне позвонила Зинаида и попросила
на выходные смотаться в Пензу к её тётушке.
