Единственная офисная лампа заливала мягким светом письменный стол в кабинете Элдрича, когда он, оторвав взгляд от списка имен, глянул вдаль, словно почувствовал чьи-то мысли. Они с Коллектором жили душа в душу, что делало их сегодняшнее расхождение во взглядах еще более досадным. Папки разных размеров по большинству имен из этого списка лежали по правую руку. Все эти личности скомпрометировали себя, но заслуживали ли они смерти? Элдрич сомневался. Он одобрял последний приговор только в самых исключительных случаях, и, по его мнению, никто из этих персон не мог безоговорочно быть предоставлен заботам Коллектора. Но он также признавал, что, подобно заряженным пистолетам или острым клинкам, они имели потенциальную возможность нанести огромный вред, и, пусть спорно, но деяния некоторых из них уже тянули на серьезные прегрешения. Хотя оставался вопрос: является ли потенциальная возможность нанесения вреда, в большинстве случаев еще не реализованная, оправданием для лишения жизни? Для Элдрича ответ был отрицательным, а для Коллектора — положительным.
И вроде бы они достигли компромисса. Выбрали одно имя, человека, которого Элдрич считал самым мерзким. Коллектор мог поговорить с ним и решить, что делать дальше. Между тем оставалась проблема последнего имени, единственного имени, напечатанного красным чернилами.
— Чарли Паркер, — прошептал старый законовед, — что же вы натворили?
Глава 23
Дэвис Тейт, развалившись на обтянутой кожзаменителем барной скамье, высокая спинка которой обеспечивала относительное уединение, в четвертый раз прикинул свои рейтинги, надеясь найти повод для торжества или хотя бы для легкого оптимизма.
Его ставки зашкаливали: экономика по-прежнему нестабильна, президента связал по рукам и ногам его собственный компромиссный идеализм, консерваторы преуспевали в очернении профсоюзов, иммигрантов и учреждений социального обеспечения, сделав их козлами отпущения за алчность банкиров и акул Уолл-стрит и тем самым сумев убедить здравомыслящих людей в том, что беднейшие и слабейшие слои нации виноваты в большинстве ее болезней. Не переставало изумлять Тейта то, что большинство тех же самых индивидуумов — грязные бедняки, безработные, получатели пособий — слушали его программу, даже когда он осуждал тех — организаторов профсоюзов, излишне сочувствующих либералов, — кто главным образом и стремился им помочь. Озлобление, глупость и эгоизм, как он обнаружил, всегда победят любые разумные аргументы. Тейт иногда задавался вопросом, чем нынешнее поколение отличается от поколения его дедов с точки зрения выборов президента, и пришел к выводу, что предыдущие поколения хотели, чтобы их правители были умнее, чем они сами, а нынешние избиратели предпочитают, чтобы ими правили такие же тупицы, как они сами. Тейт хорошо изучил обывателей, поскольку зарабатывал на жизнь, потворствуя их базовым низменным инстинктам. Он осознавал, что они напуганы, и раздувал мерцающие языки пламени их страха.
И однако его рейтинги непоколебимо оставались на прежнем уровне. В некоторых штатах — в чертовом Канзасе и в Юте, где либерализм подразумевал наличие только одной жены, — аудитория его слушателей продолжала убывать. Невероятно, совершенно невероятно.
Допив пиво, Дэвис жестом заказал официантке новую бутылку.
— Что, черт побери, происходит? — спросил он. — То есть что им не нравится? Мое мнение, мой имидж — что именно?
Некоторые ответили бы, что у него гораздо более серьезные и многочисленные недостатки. Как ни странно, Тейт вполне мог проникнуться чувствами других людей. Он понимал, что не одарен высоким талантом и харизмой, но ему превосходно удавалось провоцировать бурное проявление эмоций. Он также соображал лучше, чем полагали его противники. Ему хватало ума, чтобы понимать большинство людей Америки, будь то либералы или консерваторы; просто ему хотелось найти с ними в жизни общий язык, и в целом он не желал зла никому, кто не приносил ощутимого вреда. Некоторых отличала фундаментальная порядочность и в придачу разумная толерантность. По этим причинам они не стоили внимания Тейта и ему подобных. Исполняя отведенную ему в жизни роль, он выявлял тех, кто едва сдерживался от переполнявших обид и злости, и направлял эти исходные чувства на политическое и общественное употребление.
«Там, где любовь, — молился он, — дай мне сеять ненависть. Там, где есть шанс прощения, — возродить обиду. Там, где есть вера, — сомнение. Там, где есть надежда, — отчаяние. А где есть свет…»
[28]
Тьму.
Напротив него за столиком сидела его режиссер, Бекки Фиппс, поигрывая оливкой в своем грязном мартини; грязном — как в переносном смысле, так и в буквальном. Тейт не представлял, о чем она думала, заказывая коктейль в такой убогой дыре, как этот бар. Тейт побрезговал даже стаканами и хорошенько протер горлышко своей пивной бутылки, прежде чем выпить из нее. Тот факт, что эту дыру обычно посещали заурядные обыватели, еще не означал, что он обязан выпивать здесь, — разве что для поднятия своего рейтинга, но сейчас никто ему не рукоплескал.
Дэвиса также беспокоило, не голубой ли у них тут бармен. Он выглядел вполне мужественным — правда, слишком смуглым, на вкус Тейта, — и, казалось, слегка заигрывал с парочкой клиентов, выглядевших приманкой для педиков. Этот бар выбрала Бекки. Она сказала, что лучше им обсудить дела подальше от их обычных забегаловок. Пусть здесь меньше развлечений, зато также меньше ушей, желающих подслушать их разговор.
— Пока ситуация еще не критическая, но она может стать такой, если мы срочно не укрепим наши позиции, — заметила Фиппс. — Рекламодатели начали ворчать, но им предложили гарантии. Мы обещаем, и они слушают.
— Они ведь не урезали стоимость рекламы? — спросил Тейт, не сумевший скрыть легкую панику за небрежным тоном вопроса.
Это могло стать «смертельным поцелуем». Падение стоимости, даже временное, чревато опасными выводами: его могли воспринять как необратимое сокращение аудитории, подобное началу банковского краха.
— Нет, но я не хочу обманывать тебя: такая возможность обсуждалась.
— Давно ли мы начали терять рейтинг?
— Пару месяцев назад. На следующей неделе нам придется собрать фокус-группу, придумать, как разогнать тучки, представив нашу программу в невероятно безоблачном свете.
Тейт терпеть не мог, когда Бекки использовала дурацкий жаргон бизнес-школы. Судя по его опыту, так обычно говорили только те, кто понятия не имел, что лучше предпринять, а в случае с его режиссером это вызывало особую тревогу — ведь Фиппс скорее числилась режиссером, чем действительно режиссировала программы. Она отслеживала дела Тейта, направляла их, предлагала мишени для его разглагольствований, и между ними никогда не возникало разногласий. Он отлично понимал, как надо себя вести. Они с Бекки сотрудничали уже пять лет, и она вполне устраивала его, хотя из-за собственного тщеславия он неохотно признавал ее вклад в свой успех. С другой стороны, Барбара Келли, рекомендовавшая Бекки, также отвечала за обеспечение главных источников инвестиций и за его связь с целой сетью благосклонно настроенных к ним людей: рекламодателей, членов синдикатов, влиятельных дельцов и информаторов.
