— Ну да, я знаю, — довольно раздраженно ответила Уна. — Надо думать, я в курсе, Майк. Я просто говорю — потому что мы все должны, сам знаешь — принять участие: ну, времени совсем мало, так? Вот и все.
И Джон тоже кивал. Это действительно в своем роде проблема: не трудность, не обязанность — ни в коей степени не докука, нет-нет. Но это важно и требует основательных размышлений. Видите ли, я думаю, вот что сделало нашу большую рождественскую вечеринку еще важнее, чем она могла быть (она и так была бы важной — очень важной, о да, можете не сомневаться, потому что Рождество — ну, его ведь следует считать кульминацией всего, что мы тут делаем, правда? Всего, что мы значим). Но, видите ли, мы решили довольно давно (толком не уверен, как все это вышло, но тут очень деятельна была Элис, ничего удивительного, — как мне помнится. А Джуди с присущим ей чувством юмора и смаком выдвинула идею, за которую мы все ухватились: с тех пор так, на самом деле, и повелось). Нет, как я уже сказал — довольно давно это стало частью канона (традиции, если хотите) для всех нас, кто живет в Печатне, считать Рождество — ну, понимаете, именно этот день — также и днем рождения Лукаса и отмечать его соответственно. Его официальным днем рождения. Да, я знаю — совсем как день рождения королевы.
[71]
Но не так, выходит, потому что, думаю, не ошибусь, если скажу, что ни один из нас не имеет ни малейшего представления об истинной дате его рождения (возможно, Элис знает; вероятно, Элис знает, хотя я в этом как-то сомневаюсь). Фрэнки сказала мне однажды — когда впервые об этом узнала: мол, дело не в том, что никто его дня рождения не знает, не в том, что он, Лукас, хранит его в тайне, нет-нет: у него просто нет его, дня рождения. Охо-хо, сказал я, как обычно. Нет дня рождения, мм — любопытно. И как же ты пришла к столь выдающемуся заключению, Фрэнки, любовь моя? О нет — это не заключение, сказала она: я не думала об этом, ничего подобного. Просто это ведь так невероятно, правда? Признайся, Джонни. Лукас родился. Родился, сам понимаешь, маленьким и так далее. Это совсем не подходит к Лукасу. И в миллионный, наверное, раз я нежно засмеялся — засмеялся вместе с ней, наслаждаясь собственной снисходительностью. Но все же каким-то очень странным и совершенно непостижимым образом любому понятно, что она имела в виду.
В общем, вы понимаете: мы тут обсуждаем не просто обычный рождественский подарок. Более того, согласно духу Печатни — как Уна только что нам напомнила, — подарок должен нести отпечаток всех нас. Со мной-то все легче легкого, конечно; Джуди решит, какую часть мы должны пойти и купить, и я просто дам денег. Всем остальным, однако, придется поломать головы. Но это всегда триумф; к чему бы мы ни пришли, это всегда триумф, поскольку на самом деле мы справляем торжество. Сам подарок, ну — пожалуй, можно его назвать символическим.
— Я знаю, — продолжила Уна, — что Джуди и Пол уже начали украшать дом. Я это знаю.
— Пол просто замечательный, — с готовностью подтвердил Майк. — То есть сперва я думал, что он просто, ну, понимаете — любит собирать, приводить в порядок и так далее. Но его практическая хватка, если честно, она приводит меня в замешательство. Я хочу сказать, Джон, — смотри, вон там, наверху, видишь? Медали, да? Они у меня в коробке валялись, ох — годы, а Пол моментом взял и соорудил эту демонстрационную штуку. Я годами не мог собраться.
— Пойдем, Фрэнки — мы уходим, — сказал Джон. — Да, Пол хороший парень. Я видел, как он над чем-то трудился — по-моему, гигантские гирлянды. Для столовой, наверное. Очень праздничные. Куча ягод и все как положено. Здоровые, просто огромные гирлянды.
— Хмммм… — начала Уна. — Да, я, наверное, скоро достану наши традиционные старые украшения. То, что от них осталось.
— Одно или два, — вставил Майк, — очень редкие.
— Да, — согласилась Уна, — о да, редкие, может быть. Но они не — они не очень-то радостные, Майк, не так ли? Они почти ничего не дают? Не сказать, чтоб они оживляли комнату?..
— Ну, нет, — огрызнулся Майк. — У них было не так уж много времени и денег, верно? Во время войны. Тратить на такие вещи. Надо было обходиться подручными средствами, чинить старые игрушки — любой обрывок серебряной бумаги, красный лоскут, открытка — все шло в дело. Так все и было.
— Да, но теперь, — настаивала Уна, — все они цвета сигаретного пепла. Знаешь, Джон — когда-то у нас была одна из первых искусственных елок. Была. Пока не развалилась на куски. Но даже до того она выглядела, как ершик для унитаза. Только меньше.
— Да ладно тебе! — засмеялся Джон. — Мы будем гордиться Джуди и Полом, я в этом ничуть не сомневаюсь. Готова, Фрэнки? Собралась? Да? До свидания, добрые люди. À bientôt.
[72]
Снаружи Фрэнки сказала: «Боже, знаешь, Джонни, столько времени прошло, а я до сих пор путаюсь в этих коридорчиках и вещах, которые они тут нагородили. — А потом добавила: — Ха — я только что придумала, Джонни: послушай. Как по-твоему, Майк и Уна могут понимать Гитлеров? Ты как думаешь? Потому что Гитлер — ну, настоящий, сам знаешь, — он тоже воевал, только на другой стороне. По-моему, они жуткие, эти Гитлеры. Не такие жуткие, как старый больной бродяга, фу-у, но тоже неслабо жуткие».
А внутри Уна сказала: «Майк, мне кажется, нам пора уединиться». Глаза у Майка загорелись; он облизнул пересохшую нижнюю губу и огляделся. Похоже, он вытирал ладони о штанины.
— Правда? — довольно хрипло переспросил он. — Правда? Что — сейчас? Ты имеешь в виду, сейчас?
Уна улыбнулась и взяла его за руку.
— Почему бы и не сейчас? Сейчас — неплохо.
Она повесила табличку чая «Лайонз» на ручку двери спальни, и Майк, когда она потянула его, последовал туда за ней. Он занял позицию по правую сторону мощного дубового гардероба и потянул, а Уна надавила с другой стороны. И хотя они благоразумно никогда ничего не клали в него именно по этой причине, гардероб все равно, как ворчала теперь Уна, громадина еще та — черта с два передвинешь. Затем она на четвереньках залезла в открывшуюся низкую дыру, вроде тоннеля, Майк нагнулся, чтобы отвести светомаскировочные шторы и медленно двинулся вперед, позволяя им смыкаться у себя за спиной, пока полз сразу за Уной. Теперь они устроились уютно, Майк и Уна, — уютно и тесно под морщинистым сводом самого первого семейного бомбоубежища, бомбоубежища Андерсона
[73]
— пожалуй, если честно, о нем Майк страстно мечтал всю жизнь, как ни о чем другом. А когда наконец им завладев (поглаживал холодные складки металла, вдыхал их запах), он контрабандой по частям провез его наверх в лифте, почему-то решив, что совершенно необходимо, чтобы никто, никто, кроме Уны, не знал об этом чуде, ибо это чудо — это чудо предназначалось для них. (Делиться — это хорошо, но это, это должно быть личным.)
