Себастьян посещал издание по утрам и пытался сделать в заполненной сигаретным дымом Пикселя и молчанием Брауделя комнате все возможное. Времени постоянно не хватало, и в конце концов он стал заниматься лишь дизайном приложений. Пиксель просил его вернуться работать полный день, но в его словах сквозила фальшь: в глубине души он был рад, что Себастьян принял предложение Цитадели, поскольку чувствовал, что еще немного, и сам он оказался бы не у дел — расположение Алисы и Джуниора к творцу Цифровых Созданий было весьма ощутимым. Теперь они могли сохранять дружеские отношения. Себастьян придерживался того же мнения и говорил себе, что предложение Исабель пришлось как нельзя кстати, благодаря этому ему удалось ускользнуть из искусно расставленных ловушек Алисы, стремящейся поставить его во главе «Фаренгей-та 451». Все имело свой смысл. Возможно, Исабель появилась в его жизни, чтобы сохранить и упрочить отношения с Пикселем.
Алиса не переставала соблазнять Себастьяна. Она говорила, что Себастьян — именно тот, кто нужен в обновленных «Тьемпос Постмо», которые вот-вот увидят свет — уругваец уже представил свой проект, но тс-с-с, это top secret, — и уверяю тебя, мы легко станем лучшим изданием страны. Алиса была женщиной энергичной и властной, она привыкла добиваться своего. Всегда подтянутая и элегантная — узкие юбки, черные чулки и черные же туфли на высоком каблуке — она дефилировала по коридорам редакции, с каждым разом все меньше пытаясь скрыть, что именно она на самом деле обладает здесь истинной властью. Во избежание проблем с мэром Алиса урезала объемы возмущающей спокойствие рубрики Валерии Росалес. Следуя советам уругвайского кон-сультанта, она предоставила картбланш Лазарте, полностью передав в его руки ведение ежедневного спортивного приложения, в котором было почти столько же страниц, сколько и в основном выпуске. Элисальде уже лишился власти. Считалось, что рано или поздно Себастьян возглавит «Фаренгейт 451». Для начала она предложила ему небольшое увеличение жалования, но у нее под рукой были и более грозные методы, которые могли вот-вот пойти в ход. Это всего лишь вопрос времени.
В субботу после обеда Пиксель попросил Себастьяна сопровождать его в клинику — ему не хотелось оставаться наедине с мучающимся отцом; при виде этих страданий он ломался и в итоге сбегал из палаты, пропахшей лекарствами и умирающей плотью. Может, в сопровождении друга ему будет легче. Представляешь, каково видеть собственного отца, плачущим как ребенок? Видеть, как он умирает, а ты ничем не можешь помочь? Такого и худшему врагу не пожелаешь. Или лучшему.
Итак, они сидели у кушетки на разболтанных стульях, скрипящих всеми составными частями при малейшем движении. Пиксель включил магнитофон, но его отец спал, и на пленку ложился только звук его дыхания. Себастьян смотрел на исчерченное морщинами лицо, иссохшую и обвисшую — словно мышцам было уже не под силу удержать ее натянутой — кожу, красноватые пятна на бритой голове. Это лицо не имело ничего общего ни с лицом того молодого мужчины, что улыбался на фотографии в рамке на рабочем столе Пикселя, ни с лицами на снимках, которые Пиксель дал Себастьяну для создания образа отца в детстве и юности — пока что совершенно бесплодные попытки — это были лишь бледные тени, убеждавшие зрителя в том, что тут скрывалась некая сущность, на мгновение захваченная во время своего стремительного бега в ничто (то самое ничто, что поджидало отца Пикселя со дня на день, чтобы избавить его от страданий умирающего тела и химиотерапии). Куда подевались те черты? И откуда взялись эти? Где скрылись штрихи преемственности, точки, отмечающие переход от одного этапа к последующим?
Пиксель до сих пор не проронил ни звука; он переводил взгляд то на пыльный экран выключенного телевизора, то на увядшие гвоздики в вазочке на ночном столике. Разговаривать было не о чем. Себастьян же продолжал разглядывать утонувшее в подушках и простынях сморщенное лицо, и его пробивала дрожь при мысли о давным-давно не виденном лице собственного отца. Отца, которого он практически не знал. Как обошлось с ним время? Какие линии оставило в качестве свидетельств его возраста, кошмаров и бессоницы? Его отец, который в детстве приучал его к изысканным вкусам: сыр рокфор, салями, сардины в томате, пицца с анчоусами, маринованные артишоки. Нужно навестить маму и попросить у нее посмотреть старые альбомы, которые наверняка хранились в каком-нибудь древнем сундуке вместе с пожелтевшими письмами и высушенными лепестками роз.
Себастьян вдруг увидел отца в столовой их дома: молодой, уплетающий сардины с хлебом и читающий газету, голубая рубашка в полоску и галстук с распущенным узлом. Это могло быть как воспоминание, так и игра воображения, основанная на всплывшем из затерянного в глубинах сознания колодца впечатлении детства. Неважно. Пиксель прав — нужно иметь фотографию этого воспоминания. Чтобы оно снова не пропало где-то в дальнем уголке мозга. Чтобы не всплыло снова спустя тридцать лет, когда его отца уже не будет в живых, а на него, стареющего и слабого, накатит ностальгия и тоска.
— Идем? — подал голос Себастьян.
Пиксель наклонился к отцу и поцеловал его в лоб. Затем они ушли.
В машине Пиксель заговорил на отвлеченные темы.
— Чем в действительности ты занимаешься в Цитадели?
— Цифровыми грезами, — ответил Себастьян, все еще думая об отце.
О его анчоусах и артишоках. Что толкнуло человека столь рафинированных вкусов поселиться в халупе, затерянной среди бесконечных равнин севера? Что таили люди в своих беспокойных сердцах, как они решались так внезапно и резко изменить жизнь, словно судьба — не более, чем тающий в воздухе след метеора?
— Но что именно?
— Кое-что для рекламной кампании правительства.
— Разве этим занимается не «Имадженте»?
— Отчасти.
Как ему хотелось рассказать о своей работе! Но, как и в случае с Никки, Себастьяну пришлось прикусить язык. Может, когда-нибудь потом. Да и говорить в общем-то было особо не о чем. На данном этапе он методично подправлял усы, прически, пиджаки, размеры и типичные ошибки фотографа. С помощью алгоритмов Photoshop’а устранял огрехи и нежелательные мелочи: смятые смокинги, грязь на ботинках, красноту глаз, прикрывающие лица руки и плечи и случайно попавшие в кадр фигуры, которые, оказавшись не в фокусе, выглядели на фотографиях темными пятнами. Себастьян получал удовольствие при виде того, как серость и посредственность — этот распространенный атрибут большинства фотографов — с такой легкостью исчезали из обновленных им снимков.
— Как идут дела с Никки?
— Спасибо, все отлично. А с чего им идти плохо?
— Да так, я просто спросил. Ладно, не ершись.
Вот бы действительно все шло хорошо, но… что-то было не так. Хорошо, но не совсем. Себастьян и сам себе не мог объяснить, в чем тут дело. В картине имелось какое-то странное место, но какое именно и в чем странность — Себастьян определить не мог. Может быть… наверное, то, что и всегда. Он подозревал, что не в силах избавиться от ужасной неуверенности во всем, что связано с Никки. Даже в ту ночь, когда она столь полно отдалась ему, приковав себя цепью и отдав ему ключ, сказав, что он может делать с ней все, что хочет, он боялся прийти домой на следующий день и не застать там ни ее, ни ее вещей.
