Фокус состоял в том, чтобы показаться на регистрации, в инспекторской комнате, а потом слинять. Это создавало неразбериху в школьных данных и позволяло улизнуть сквозь щель. А то, что я ни с кем не дружил, никого не знал по имени, делало меня практически невидимым.
Однажды я вернулся домой рано. Отметился в инспекторской, потом с независимым видом удалился с фабрики. День стоял прекрасный, в кармане у меня лежало семь долларов. Я намеревался отправиться в кино и посмотреть немецкий фильм. А по дороге решил завернуть на Дикин-сон-стрит и взять у мамы еще пять долларов.
Открыв входную дверь, я первым делом увидел Ферн Стюарт, уткнувшуюся лицом между ног моей матери.
Мать лежала на диване, раскинувшись, с крепко зажмуренными глазами. Голова Ферн двигалась из стороны в сторону — примерно как у собаки, когда та глодает кость. Обе были раздеты; голубая ночная рубашка матери висела на подлокотнике дивана; юбка и блузка Ферн кучей валялись на полу.
Мать меня не видела, но Ферн открыла глаза и повернула голову к двери, не убирая, однако, рот оттуда, где он находился. Она неподвижно смотрела прямо на меня, и на какое-то мгновение в ее глазах сверкнул истинный ужас.
Ошарашенный, растерянный и до глубины души потрясенный, я повернулся, чтобы уйти. Закрывая дверь, услышал, как воет Ферн — словно зверь; вопль рождался где-то в недрах ее тела. Мать кричала:
— Ферн, Ферн, все нормально!
Я вышел на крыльцо и остановился. Чувствовал я себя гадко, словно окунулся в кучу дерьма. В то же время мне почему-то было смешно. Улица выглядела тихой и безмятежной: двухэтажные дома, аккуратно подстриженные зеленые изгороди, дорожки. Идет кошка. Все происходит за закрытыми дверями. Глядя на желтый дом с зелеными ставнями и стоящий возле него коричневый «додж-аспен», вы никогда не представили бы ничего подобного.
Прошло всего несколько секунд, а потом я услышал, как дверь открылась. На мои плечи легли руки и повернули меня. Я увидел Ферн, одетую, но не успевшую привести себя в порядок, с взлохмаченными волосами. Она плакала, щеки ее блестели от слез, она пыталась прижать меня к себе, обнять, целовала меня в лоб и все время повторяла:
— Прости, прости...
Я вырвался. Мне было неприятно чувствовать на себе ее губы.
Потом я увидел, как Ферн бежит вниз по ступенькам, через лужайку — к своей машине, — прижав к груди сумочку и склонив от стыда голову, словно спасается от дождя.
Я подумал о ее безукоризненном, словно только что из химчистки, сыне Дэниеле. Представил, как за обедом он передавал мне корзинку с булочками.
— Мамины булочки волшебные. Попробуй.
Когда я вернулся в дом, мать сидела на диване, так и не одевшись, голая, скрестив ноги, и курила свои любимые сигареты «Мор». Груди у нее оказались большими и похожими на мешки; они лежали на коленях. Она шумно выпускала дым, а потом снова подносила сигарету к губам и жадно, словно младенец, присасывалась к ней. Мне трудно было представить, как кому-то может оказаться приятно делать с ней то, что сейчас делала Ферн. Наверное, в тот момент мне было бы легче освоить теорию квантовых струн.
— Жаль, что тебе не нравится в школе, — заметила мама. — Хоть я и понимаю, там не так интересно, как со мной. Будь добр, подай мне, пожалуйста, рубашку.
Ее спокойствие и отстраненность буквально свели меня с ума. Она не способна думать ни о ком, кроме себя самой. Я схватил рубашку с ручки дивана и швырнул в нее, едва не попав прямо в сигарету.
Аккуратнее, Огюстен! У меня в руке зажженная сигарета! — Мама посмотрела на меня внимательнее. — Не делай ничего в злобе. Если ты расстроен тем, что увидел, лучше скажи мне все, что думаешь.
Я просто тебя не понимаю. То есть зачем и почему.
И как я мог обо всем этом не знать... — Я запнулся. —
Сколько уже вы с Ферн... вместе?
Мама просунула голову в рубашку, потом встала, чтобы спустить ее.
О, я люблю Ферн очень давно. А физическую форму наши отношения приняли пару месяцев назад.
Когда мы жили с ней по соседству?
— Огюстен, это уже подробности моей личной жизни.
Она зажала сигарету между указательным и средним пальцем, а большой палец прижала к виску.
— Это касается только нас с Ферн. — Мама всегда говорила так, словно дает интервью женскому журналу. Так словно она — знаменитость.
Итак, Ферн с мамой уже несколько месяцев любовницы. Моя мать лесбиянка. Я когда-то слышал, что склонность к гомосексуализму может передаваться по наследству. Так что же, я получил это от нее? Интересно, а что еще я унаследовал? Неужели к тридцати пяти годам у меня тоже сорвет крышу?
Мама направилась в кухню, а я пошел за ней по пятам. Смотрел, как она насыпает в чашку растворимый кофе, потом добавляет горячей воды прямо из-под крана.
Я очень волнуюсь за тебя. — Она подула в чашку и громко отхлебнула. — Беспокоюсь о твоих взаимоотношениях со школой.
Терпеть ее не могу, — ответил я. — А доктор Финч всегда говорит: после того, как человеку исполнится тринадцать, нельзя заставлять его делать что-либо против воли. То есть когда тебе исполняется тринадцать, ты становишься свободным человеком.
Да, я знаю, что он так говорит. Однако закон говорит, что ты должен ходить в школу.
К черту школу. — Я вынул из ее пачки сигарету и закурил.
Пожалуйста, не кури мои сигареты. У тебя есть собственная пачка, хотя я вообще против того, чтобы ты курил.
Я все равно курю.
Я знаю, что ты куришь. Я просто сказала, что мне это не нравится.
Отлично, — ответил я, комкая сигарету.
Не делай этого. Дай докурю, — остановила она меня, протягивая руку. Потом продолжила свое: — Я знаю, что не могу заставлять тебя ходить в школу. Не могу заставлять делать то, чего ты не хочешь. Но прошу тебя хорошенько подумать.
Как она могла хотеть, чтобы я думал о школе в такое время? Больше того, если бы я сегодня остался в школе, то как много пропустил бы! Ферн, жена пастора, оказалась не только заправской лесбиянкой, но и любовницей моей собственной матери.
Ферн — из тех, кто любит полизать между ног. И она лижет между ног у моей матери.
А ее семья знает?
Нет, — совершенно точно и определенно ответила мама. Потом прямо посмотрела на меня и твердо отчеканила: — Очень важно, чтобы и дети, и муж не узнали о том, что происходит между нами.
Она сказала это так, будто я собирался прямо сейчас бежать к Стюартам и кричать: «Эй, послушайте! А вы знаете, чем занимается ваша мама, когда ждет, пока поднимется тесто?»
Потом обстановка внезапно изменилась. Словно пе-реключили софиты, и камера поехала по рельсам, переходя на крупный план и жужжа прямо ей в лицо. Музыка почти наполнила комнату. Мама стояла перед окном, так что рубашка ее просвечивала на солнце, и силуэт тела проступал сквозь тонкую ткань.
