Доктор считал, что в основе всех душевных заболеваний лежит именно гнев. Не получая свободного выражения, он способен разрушить личность. Этим и объяснялись постоянно происходящие в доме стычки. С самого раннего детства молодое поколение Финчей поощрялось не только петь, танцевать и прыгать через скакалку, но и открыто выпускать пар.
Гнев воспринимался как краеугольный камень нашего существования. Его многообразие оказывалось поистине вдохновляющим. Существовал гнев, обращенный внутрь, подавляемый гнев, дезориентированный гнев. Существовали поступки, совершенные в гневе, слова, сказанные в гневе, и даже люди, которые могут умереть, если не справятся со своим гневом.
Поэтому мы постоянно друг на друга кричали. Это походило на соревнование, наградой в котором служило душевное здоровье. Поэтому же от доктора Финча можно было услышать примерно следующее: .— В последнее время Хоуп выражает немалое количество здорового гнева. Я считаю, что она поднялась на следующую стадию в своем эмоциональном развитии. Она уже покидает анальную стадию и подходит к фаллической.
И все сразу начинали ненавидеть Хоуп за то, что она ходит среди нас такая хорошая и эмоционально зрелая.
Надо сказать, что павлиний способ выражения доктором собственного гнева и огромное количество децибелов его баритона мешали остальным открыто противостоять ему. Однако иногда все-таки случалось, что и сам доктор становился мишенью чьего-нибудь «здорового само-выражения». Обычно на это отваживалась Агнес.
Доктор и Агнес были женаты, казалось, уже сотню лет. Когда они познакомились, он был красивым многообещающим студентом-медиком, а она — хорошенькой, воспитанной в старых добрых католических традициях девушкой. Разумеется, она и представить себе не могла, во что он ее втянет и во что превратит.
Она напоминала мне старый раздолбанный «кадиллак», который каким-то образом попрежнему тянет без лишнего шума и суеты. Как правило, Агнес держалась в тени, молчаливо соглашалась, вечно что-то делала и старалась ни во что особенно не вмешиваться.
Поэтому, когда Агнес впадала в ярость, зрелище оказывалось особенно впечатляющим. Тем более что ее гнев всегда оказывался направленным на доктора.
Проблема заключалась в том, что у доктора была любовница. Вернее, даже три любовницы, причем каждую из них он называл своей женой. Он любил изрекать:
— Агнес доводится мне женой лишь в юридическом смысле. Эмоционально и духовно мы не женаты.
Казалось, Агнес воспринимает это спокойно, за исключением тех случаев, когда доктор начинал тыкать ей свою теорию прямо в лицо. Причем это всегда касалось его любимой жены, Джералдин Пэйн.
Джералдин представляла собой седан «мерседес» с дизельным двигателем в женском обличье. Ростом она была, как мне тогда казалось, выше шести футов. Широкоплечая, широколицая. Когда она вваливалась в комнату, слово «любовница» как-то даже и не приходило на ум.
Доктор Финч буквально обожал ее. Уже больше десяти лет она была его музой и вместе с ним переезжала из одного мотеля в другой. Их любовь ни для кого не составляла секрета. Мы часто шутили:
— Ты можешь представить себе ее на нем? Она же его раздавит.
Джералдин редко появлялась в доме № 67 по Перри-стрит. Исключение составляли благовидные предлоги, в частности, праздники и какие-то особые случаи. Агнес вела себя холодно, но вежливо, ни на минуту не забывая, что она прежде всего жена доктора.
Как только Джералдин уходила, сразу поднимался крик.
— Мне дела нет ни до чего! — гремела Агнес за закрытой дверью спальни. Потом что-то с силой стукалось о стену. — Я твоя жена. И ты не можешь так со мной поступать!
Финч обычно смеялся. Он считал ее гнев проявлением истерии. Лицо его краснело, на глазах наворачивались слезы. Больше того, обычно он звал кого-нибудь в комнату специально, чтобы показать Агнес в разгаре слепой ярости.
— Хоуп! — кричал он. — У твоей матери приступ истерики. Это стоит посмотреть!
Агнес продолжала кричать вне зависимости оттого, кто появлялся в дверях в качестве зрителей. Она словно впадала в какой-то крикливый транс. Откричавшись, она почему-то тоже начинала смеяться. Стоило кому-нибудь сказать, например, что с занесенной настольной лампой она выглядит невменяемой, и Агнес тут же приходила в себя и начинала смеяться.
На меня производило глубокое впечатление то, как она пытается сохранить достоинство в качестве жены доктора. Она всегда говорила о нем как о «докторе». Всегда красила губы, даже если всего-навсего отмывала с потолка остатки обеда, что приходилось делать нередко.
Когда приходила очередь доктора злиться на Агнес, он мог кричать и швырять что угодно — она его полностью игнорировала. Он стоял перед ней в широких трусах, черных длинных носках и черных башмаках и шумно разглагольствовал. Она лишь что-то тихонько мычала, маникюрными ножницами снимая нагар со свечек во имя Девы Марии.
Иногда скандалы приобретали более праздничное и торжественное обличье.
Джефф, единственный биологический сын Финчей, жил в Бостоне и старался держаться подальше от эксцентричного клана в Западном Массачусетсе. Но как только он появлялся, сразу собирались и все Финчи, и многие из пациентов: мать Пуха Энн; старшая дочь Финчей, Кэйт; иногда появлялась Вики; Хоуп и Натали, моя мама. Время от времени приходил «духовный брат» доктора, отец Киммель, вместе со своей «приемной дочерью» Викторией.
Если к обеду запекали ветчину или жарили кур, это означало, что скоро по воздуху полетят куски мяса.
— Ты просто считаешь, что мы недостаточно для тебя хороши, — могла поднять крик Натали.
— Успокойся, Натали, у меня просто дела в Бостоне.
Работа.
Хоуп присоединялась, стараясь пробудить в нем чувство вины:
От тебя бы не убыло, если бы ты время от времени навещал хотя бы папу. Все-таки ты живешь не в Калифорнии.
Да, — соглашалась Энн. — А я вот, например, мать-одиночка с маленьким сыном. Ты хочешь сказать, что занят больше, чем я? Потому что, если так, то ты...
Долго копившиеся упреки всплывали на поверхность, словно дохлая рыба кверху брюхом.
— Да, крутой бостонский мистер, я вот помню пятилетнего мальчика, который очень любил кукурузное пюре.
Для тех из нас, кто не входил в число родственников, впечатление складывалось примерно как от порнофильма. Нам сразу хотелось попробовать это дома.
Ты — дерьмо, а не мать! — мог крикнуть я Дейрдре в тот же вечер.
А ты — поганый эгоист!
Если сам доктор не аплодировал разворачивающемуся зрелищу, то в уме, несомненно, смаковал его.
— Какое великолепное проявление гнева, — мог прокомментировать он, без труда поднимая голос над всей какофонией. — Давайте, давайте! Спускайте пар!
Он рос без точного диагноза
Моя жизнь не была бы полной без собранного на заводе механическим способом биологического брата, который был на семь лет старше меня. Я все время подозревал, что в него забыли вставить какую-то важную деталь. Ему вовсе не требовалось постоянно смотреть все новые и новые фильмы, а когда я говорит, что хочу создать собственную империю красоты, он советовал мне податься в водопроводчики. Трои не походил ни на кого в нашей семье. Он не унаследовал ни дикую душевную неуравновешенность матери, ни черные стороны отцовского характера. И конечно, он никак не мог понять моей тяги к необычным вещам и явлениям.
