— Прекрасно, но что же будет со мной? — уже завопил я. Мне хотелось спихнуть машинку на пол. Я ненавидел и мать, и ее писанину, и ее машинку. Я хотел принадлежать к семье Косби.
— Ты же взрослый, — ответила мама. — Тебе тринадцать. Ты обладаешь собственным умом и собственной волей. А у меня сейчас серьезные проблемы. Мое творчество очень важно для меня, и хочу надеяться, что оно когда-нибудь окажется важным и для тебя.
Как всегда, мама умудрилась повернуть все лицом к себе. Это уж она умела.
— Но я не принадлежу к твоим фанатам, — парировал я. Я слышал, как эти слова говорит своей матери Кристина Кроуфорд в «Милой мамочке», и знал, что моя мама этого фильма не смотрела, поэтому фраза покажется достаточно оригинальной.
—- Ну а в настоящее время и я, в свою очередь, не принадлежу к твоим фанатам, — отрезала мама и отвернулась, снова начав печатать.
Я вытащил вилку из розетки, и машинка замолчала.
— Черт возьми, Опостен, что с тобой творится? Зачем ты это делаешь? Мне сейчас нужна поддержка, а вовсе не твоя враждебность.
Я грубо послал ее подальше и вылетел из комнаты. Сел на крыльце и закурил. Через минуту мама появилась в дверях.
— С тобой хочет поговорить доктор Финч. По телефону. — Голос ее звучал спокойно и холодно, словно мы были в приемной врача.
— Отлично.
Я ждал нагоняя за то, что терроризирую мать. Доктор может сказать, что я с ней слишком груб и от этого ее психика снова расстроится. А значит, вся его огромная работа пойдет насмарку.
— Алло?
— Ну, привет, Огюстен. Что это я о тебе такое слышу — будто ты не хочешь больше ходить в школу?
Я не верил своим ушам. Он говорил обо мне самом.
Я рассказал ему, как несчастен, каким чужим себя там ощущаю, как я оказался в ловушке и в депрессии и как хочу, чтобы меня просто оставили в покое, чтобы я мог спокойно ходить в кино и писать дневник.
Доктор Финч слушал меня, не прерывая, лишь иногда вставлял замечания типа «хм» и «понимаю». Выслушав, заключил:
— Знаешь ли, закон об обязательном образовании гласит, что ты должен посещать школу до шестнадцати лет.
— Знаю, конечно,— ответил я. — Но я не могу. Не могу!
Я был в отчаянии. Он должен мне помочь.
— Ну-ну, — наконец с глубоким вздохом произнес Финч. Я представлял, как он откинулся на спинку кресла и свободной рукой трет лоб.
— Есть только одна лазейка, чтобы вытащить тебя из школы: попытка суицида. Если ты пытался покончить с собой, то я имею право освободить тебя от посещения школы.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, если бы ты совершил попытку самоубийства, то я мог бы объяснить совету школы, что человек психологически непригоден к посещению учебного заведения и нуждается в интенсивной терапии. Не знаю, сколько они провисят на этой удочке. Может быть, месяц, два, три.
— Ну а как... — Я растерялся. — Как это случится? Тоесть, что мне нужно для этого сделать? Вы же не хотите сказать, что я, например, должен перерезать себе вены или что-нибудь в этом роде?
— Нет-нет, что ты! Об этом я даже и не думаю. Это должна быть показная попытка самоубийства. Фальшивая.
— О! — воскликнул я.
— Но тебе придется провести некоторое время в психиатрической лечебнице. Сначала должно произойти вот что: твоя бедная мать найдет тебя, — он хмыкнул, сценарий явно казался ему забавным, — и отвезет в больницу.
Тебе придется остаться там... ну, недельки на две, для обследования.
Я признался, что мысль о двух неделях в дурдоме кажется мне не намного приятнее, чем мысль о школе. Если только чуть-чуть приятнее.
— Это будет подобие мини-каникул, — продолжил он. — Ну, где же твоя страсть к приключениям?
Теперь перспектива казалась немного более привлекательной. Даже если я и не смогу ходить в кино и встречаться с Букменом, все равно я буду не в школе. А это главное. Он прав. Это будет приключение.
— Хорошо, давайте так и поступим.
— Ну, тогда дай мне поговорить с мамой, — попросил он.
Повесив трубку, она повернулась ко мне:
— Доктор едет к нам.
Она казалась довольной. И я сразу понял, что она радуется тому, что хотя бы на время я скроюсь с глаз долой. Никто не будет ей запрещать в пятидесятый раз подряд слушать эту поганую «Тетушку Мейм». Она сможет сколько влезет рисовать контуром для губ Деву Марию Гваде-лупскую — до тех пор, пока глаза не получатся такими, как ей хочется. И объедаться горчичными сандвичами с обрезанной коркой.
Вариант казался идеальным для нас обоих.
Я стоял наверху, в своей комнате, в которой так редко бывал, и смотрел на улицу, раздумывая об этой сучке Косби. Ей-то уж точно незачем выбирать между седьмым классом и психушкой. Почему я не могу быть таким? Я убеждал себя, что стремлюсь лишь к нормальной жизни, хотя отлично понимал, что дело в другом. Какая-то часть меня упивалась ненавистью к школе и тем, что может случиться, если я все же не стану туда ходить. Неизвестность интриговала и притягивала. Мне даже, наверное, немного нравилось то, что моя мать — такое странное и сумасбродное создание. Неужели я впал в зависимость от кризисов? Что называется, «подсел»? Я провел пальцем по подоконнику.
— Хочу чего-нибудь нормального, хочу чего-нибудь нормального, хочу чего-нибудь нормального, — несколько раз повторил я.
Были в моей жизни вещи поинтереснее школы. И куда более захватывающие. Букмен не имел постоянной работы. Он подменял Хоуп, когда ей требовалось отлучиться с рабочего места, и был свободен во все остальные дни. Если я развяжусь со школой, мы сможем постоянно быть вместе. При одной этой мысли меня охватило мучительное желание.
То происшествие в квартире Нейла действительно нас сблизило.
— Я понимаю, что был не прав. Это оказалось почти насилием. Прости!— Он заплакал.
— Все в порядке,— успокоил я его. Втайне я стремился к отмщению, но в то же время нуждался в его обществе.
Победило второе.
Букмен дарил мне внимание. Мы с ним подолгу гуляли, разговаривая о самых разных вещах. Например, о том, какими ужасными были монашки в католической школе, где он учился, или о том, что, когда сосешь член партнера, надо обязательно губами прикрывать зубы. А потом отправлялись в сарай за домом и баловались там, наверху, на его старом матрасе.
Сидя в школе, среди всех этих до ужаса нормальных, старательно пишущих шпаргалки детей, я мог думать только о Букмене. О том, как я его буду целовать, гладить; о том, как услышу его слова:
— Господи, да ты превращаешься для меня в целый мир.
Как я мог просто послушно сидеть там, пришпиливая к лабораторному лотку бабочкины крылышки или старательно зазубривая предложные обороты? Когда в раздевалке другие мальчики, отпирая и запирая свои шкафы, обсуждая прошедшие выходные, рассказывали о том, как они играли в футбол, — что я мог сказать?
