Дороти была очень возбудима, и ее постоянно тянуло к хаосу. Как другие люди стремятся к комфорту и безопасности, Дороти стремилась к экстремальным ситуациям. И именно это она получила в лице моей матери.
Особенно мне нравилось в ней то, как тщательно она следит за ногтями — отращивает и красит их в соответствии с собственным настроением. Если она чувствовала себя счастливой, то ногти оказывались ярко-красными. Если настроение было агрессивным, они стано-вились темно-бордовыми. А если вдруг Дороти входила в полосу тоски, то ногти приобретали нейтральную окраску.
Однако лучше всего был трастовый фонд. Его основал отец Дороти, которого она ненавидела за то, что однажды, во время катания на лодке, он показал ей свой член. Фонд был настолько велик, что она имела возможность припеваючи жить на проценты.
А я, как глубоководная рыба, питался крошками с ее стола.
— Бери полсотни, — говорила она, — и проваливай.
Когда я переехал в дом Финчей на официальной основе, то наивно полагал, будто моя комната в Амхерсте останется за мной. Во всяком случае, так поступали мамочки в телесериалах. В жизни все вышло совсем иначе.
Вместо этого Дороти переехала из дома своих родителей в Бакленде в мою старую спальню. По крайней мере поначалу туда. Мать собиралась стать проблемной девушке наставницей.
— Я всегда мечтала о дочке, — заявила она.
Однако очень скоро обе оказались в маминой спальне, а мою бывшую комнату превратили в свалку разных вещей.
Потом они стали и вовсе неразлучными. На мой взгляд, они очень подходили друг другу.
Если матушке в три часа ночи приходила блажь принять пенную ванну, то Дороти предлагала подсыпать в нее битого стекла. Если мать хотела снова и снова слушать «Вестсайдскую историю», то Дороти соглашалась:
— Хорошо, только поставим ее на сорок пять оборотов!
Однажды мать заявила, что хочет меховую накидку, как у Тетушки Мэйм. Дороти тут же притащила с распродажи щенков какую-то припадочную норвежскую лайку.
— Черт побери, Дороти, — кричала мать, — эта псина доведет меня до нервного срыва. Немедленно отведи обратно.
— Никакая не псина, а милая собачка. И она перестанет гадить по всей лестнице, если ты будешь выпускать ее во двор, как я тебе говорила.
— Черт! Я не могу выпускать ее, потому что она кидается на меня всякий раз, как я оказываюсь рядом.
— Вовсе она на тебя не кидается. Я же говорила — у нее эпилептические припадки. Надо давать ей таблетки. — И Дороти трясла взятой у ветеринара баночкой.
— Мне некогда давать таблетки твоей дурацкой собаке. Я сама должна принимать целую кучу таблеток. Отнеси ее, откуда взяла.
Дороти направилась в ванную и вернулась с бутылочкой «Вике Найкуил — поможет от кашля и подарит спокойный сон».
— Смотри, давай попробуем вот это. Уверена, она успокоится. — Девушка налила в маленькую чашку немного зеленой жидкости и наклонилась к собаке.
Собака лизнула содержимое, и Дороти тотчас же убрала чашку.
— Видишь? Ей даже нравится.
«Найкуил» подействовал очень быстро, и собака уснула в уголке.
— Так-то лучше, — довольные голосом произнесла мать, большим пальцем правой ноги почесывая левую. —
Когда она спит, она очень даже миленькая.
— Ну вот, видишь? — ответила Дороти.
— Хорошо, — решила мать, — пусть остается — до тех пор, пока ты с ней справляешься.
— И с ней, и с тобой.
— Ах, ты сама — такая прелестная зверушка, — умилилась мать, беря лицо подруги в свои ладони и целуя ее в губы.
Хотя мать и любила дразнить Дороти, называя ее зверушкой, Дороти вела себя так, будто у нее не любовница, а дрессированный медведь.
— Ну-ка, сострой ту рожицу! — кричала она, словно ребенок, хлопая в ладоши.
Мамочка пыталась спрятать улыбку и сохранить самообладание и некоторое достоинство.
— Не понимаю, о какой рожице ты говоришь.
Дороти принималась кричать:
— Нет, знаешь! Наверняка знаешь! Давай! Давай!
Мать смеялась и скалила зубы:
— Ррррр, — рычала она, растопырив пальцы, словно медвежьи когти.
Дороти начинала от восторга подпрыгивать на диване, словно маленькая девочка.
Можно было прийти к ним и обнаружить родную мать на диване с рукописью на коленях и с вылепленными при помощи шампуня рожками на голове. А из колонок в это время несся голос Энн Секстон:
«Пишущая женщина чувствует так сильно...»
Дороти не боялась материных прибабахов, а скорее ждала их, словно новый фильм или лак для ногтей, который вот-вот должен появиться в продаже.
— Твоя мама просто самовыражается, — говорила она мне, когда мать теряла сон, начинала курить фильтры от сигарет и писать справа налево ручкой с блестящей пастой.
— Вовсе нет, — возражал я. — Она просто снова сходит с ума.
— Не занудствуй, — зевала Дороти, подавая матери коробку из-под туфель, наполненную фильтрами. — Она — человек искусства. А если тебе нужна посудомойка и кухарка, то поищи себе другую мать.
Да, мне действительно была нужна посудомойка и кухарка. И если бы я знал место, где водятся такие матери, то рванул бы туда немедленно.
Дороти опекала маму, как верная сторожевая собака, которая к тому же умеет готовить еду.
— Дороти, я умираю от жажды, — могла воззвать моя матушка из полулежачего положения, которое приняла на диване. Она обмахивалась экземпляром своей первой и единственной опубликованной книги.
Через минуту Дороти появлялась, держа в руке высокий стакан холодного чая со льдом, на дно которого она поставила маленькую пластиковую козу.
Мать в неге, с закрытыми глазами потягивала чай — пока с ней не случался приступ кашля. Она выплевывала в руку пластиковую козу.
— Что это такое? — возмущенно вопрошала она.
И обе начинали безудержно смеяться.
Непредсказуемая натура Дороти как нельзя лучше соответствовала ненадежной биохимии маминого мозга. Девушка оказалась не просто забавной. Она успешно выполняла роль буфера между мной и мамой. Мне уже не нужно было следить, что с матерью — эту миссию взяла на себя Дороти. А материна крыша отъезжала на отдых, Дороти радостно отправлялась следом.
Из одной из таких поездок они привезли мне подарочек.
Его звали Цезарь Мендоза, а выглядел он в точности как карикатурный дровосек. Руки его были толсты, как сучья, голова казалась квадратной, словно наковальня. Мать встретила его в лечебнице, куда поместил ее доктор Финч.
— Не поеду я ни в какую лечебницу! — бушевала мать, и глаза ее горели так, словно кто-то зажег в них по целому коробку спичек.
