Потом я начал замечать, что глаза матери меняются. Зрачки расширились, и от этого взгляд казался-темнее.
Я разволновался настолько, что даже предупредил доктора:
— По-моему, у мамы назревает новый психический срыв.
Он ответил лишь, что я чересчур чувствителен, и он лично уверен, что срывы ей больше не грозят.
Словно коза или собака, умеющие предугадывать землетрясение, я всегда чувствовал приближение маминого безумия. Речь ее убыстрялась, она переставала спать по ночам и начинала есть всякую дрянь, например, свечной воск.
В то лето я почувствовал близящуюся катастрофу, когда мать начала без конца крутить одну и ту же песню — Фрэнки Лэйн, «Ты разбиваешь мое сердце, потому что уходишь». Одновременно ей заприкалывало обклеить кухон-ный стол журнальными вырезками.
— Хочу создать в доме творческую атмосферу, — заявила она. — Эти образы должны окружать меня во время работы.
— Но ведь это всего лишь реклама сигарет, — пытался я ее урезонить.
— Сигареты значат для меня очень много. Они — символ.
— Символ чего?
— Ш-шш, — прервала мать. — Мне нужно слышать биение собственного сердца. — Она провела пальцами по столу, явно что-то разыскивая. — Ты случайно не сидишь на моем клейком карандаше?
Вместе с Дороти в мамин дом пришли отличные диски. Мне нравилось приезжать в Амхерст еще и потому, что там можно было слушать Карлу Бонофф и курить сигарету за сигаретой.
В тот вечер, едва свернув на Дикинсон-стрит, я сразу заметил неладное. Жалюзи в доме оказались подняты, и во всех окнах горел свет. На улице перед домом было светло, как в полдень.
Медленно, ощущая неизбежность страшных событий, я приблизился к двери, открытой настежь.
Во всю мощь стереоколонок распевал Леонард Коэн. Я прошел по коридору и в кухне увидел Дороти. Смеясь, она мазала на хлебцы горчицу.
— Привет! — возбужденно воскликнула Дороти, не в состоянии скрыть истерическое настроение. — Я вот делаю... — От смеха она не могла договорить фразу.
Дверь во двор тоже стояла настежь.
— А где мама?
— Я здесь, — раздался из ванной ее певучий голос.
Я осторожно обошел неуемно хохочущую Дороти и направился на голос. Заглянул в ванную.
Мать расслаблялась в наполненной розовыми пузырьками воде.
Дороти подошла ко мне.
— У твоей мамы случилась небольшая неприятность.
Она разбила в ванне стакан.
Смех матери звучал глубоко и зловеще. Он привел меня в ужас.
— Я истекаю кровью, — сказала она. — Только стакан разбила не я, а Дороти.
Коэн продолжал петь.
Я вышел из ванной, остановился в кухне и вдруг увидел, что на лужайке перед домом что-то блестит. Направился в столовую и там обнаружил, что дверцы буфета распахнуты настежь, а сам буфет совершенно пуст. Я снова пошел к распахнутой двери во двор.
Падавший из окон свет открыл мне поле битвы. Тарелки и блюдца, телевизор, стулья, книги, чашки, вилки, ложки и ножи — все валялось на траве, тускло поблескивая.
— Какого черта вы тут творили? — вне себя закричал я. Меня сразила паника. Все начинается заново, опять случилось самое страшное.
Рядом со мной оказалась Дороти. Она по-прежнему хохотала.
— Мы немножко повеселились.
Ее глаза тоже казались ненормальными. Я понял, что мать не только сошла с ума, но на сей раз прихватила с собой подружку.
— Вы обе совершенно не в себе, — заметил я. Сердце мое бешено стучало; больше всего на свете хотелось повернуться и убежать прочь. А еще лучше не убежать, а убить мать. Лицо горело, словно конфорка плиты, а сам я трясся от ненависти и злобы. Потом, так же внезапно, пришло отупение. Словно на миг приоткрылась дверь, показав ужасные чувства, которые теснились в моей душе, и я немедленно ее захлопнул, не желая знать, что творится внутри. Я жил, словно врач в отделении неотложной помощи. Научился блокировать все эмоции просто для того, чтобы справляться с любой ситуацией, будь то очередное мамино помешательство или смерть кота в бельевой корзине.
Мать вышла из ванной в халате. С нее стекали розовые струйки.
— Это сделала Дороти, — заявила она, прикуривая и показывая сигаретой во двор.
Дороти подскочила и шлепнула мать по руке.
— Неправда, обманщица!
Мать рассмеялась и сказала торжественным тоном мудрой женщины:
— Да, ты.
— Врешь! — жизнерадостно завизжала Дороти. Я сказал:
— Пойду наверх. Нужно кое-что взять.
— Что взять? — Дороти очень хотелось все выяснить.
— Просто кое-что, — сердито огрызнулся я, выскакивая из комнаты и бегом взлетая по лестнице. Тут же набрал номер Хоуп. — Мама снова спятила, и Дороти, кажется, тоже.
В случае кризиса Хоуп была безупречна, впрочем, как и все Финчи. Времени даром она не теряла.
— Сейчас позвоню папе. Следи за ней.
Я повесил трубку и спустился вниз. Мать и Дороти сидели в гостиной. Дороти жгла над пламенем свечи купюру в пятьдесят долларов.
— Что ты делаешь? — в ужасе спросил я.
Ответила мать:
— Она распоряжается собственными деньгами, как хочет. И не суй нос не в свое дело.
Я опустился на диван как можно дальше от Дороти. Мать развалилась в кресле напротив нас. На стене, как раз над ее головой, скалила желтые зубы африканская маска.
Мать не только выглядела совершенно и абсолютно безумной, но, казалось, ей нравится это состояние. Словно она с удовольствием отправила собственный ум на каникулы. Не отрываясь, она смотрела на меня через всю комнату, глубоко затягиваясь и намеренно шумно выдыхая дым.
— Ты выглядишь не совсем нормальной, — заметил я.
Она упрямо склонила голову.
— А я вообще когда-нибудь казалась тебе нормальной?
Когда-нибудь я была той матерью, какую тебе хотелось иметь?
Главное, ее не разозлить.
— Ты хорошая мать, — солгал я. — Просто я за тебя беспокоюсь. Ты сейчас выглядишь немного странно.
Тут на меня набросилась Дороти:
— Ты очень любишь осуждать. Именно из-за таких, как ты, твоей маме настолько тяжело жить. То есть я не хочу сказать, что ты это нарочно, но твое поведение угнетает. — Она повернула над огнем пятьдесят долларов, поджигая другой конец.
Мать не отрывала от меня изучающего взгляда.
Дороти, словно ребенок, увлеченный игрой, глядела на пламя, банкноту и собственные длинные красные ногти. Ногти эти резко контрастировали с ногтями матери, вечно обгрызенными до мяса.
