Пусси рассмеялась.
— Шутки шутками, — сказала она, — но не исключено, что ты права. — Тут ее улыбка пропала. — Однако как я могла возражать? К тому времени я обожала Тейлора. И я стала Пусси. Большого счастья мне это не принесло… Что ж, посмотрим, как оно будет сейчас, когда решение принимаю я сама.
Мне так и не удалось повидаться с Пусси еще раз до ее отъезда — Рекс до того нагрузил меня работой, что все следующие дни не было свободного времени слоняться по отелю или нежиться в джакузи.
По возвращении — ожидание чемоданов в Хитроу заняло чуть ли не столько же времени, сколько перелет через океан, — я купила газету, чтобы скоротать время в подземке. День был холодный и серый — на небе препирались, включать дождь или нет. Я развернула газету еще на перроне и в рубрике «Шоу-бизнес» увидела фотографию Пусси. У новой любовницы Спайка обнаружили рак (господи, такая молоденькая!), и она подает в суд на Пусси. Согласно последним научным исследованиям, в диетической «коле» содержатся канцерогены. Стало быть, облившая ее «колой» Пусси — преступница, по вине которой у девушки такие неприятности. Она требует пять миллионов — на врачей и в виде компенсации за эмоциональную травму…
Как там говорил призрак Тейлора? «Любой может зайти в рок-музыку — смерть ждет на выходе». Да, возможно, главные неприятности ждут Пусси на выходе. Однако насчет того, кто живет в извращенном параллельном мире, я бы поспорила. Или нет, я просто сомневаюсь, что хотя бы один из параллельных миров до конца нормален. Ни в одном вещи не являются тем, чем они должны быть или могли бы быть.
Ветер швырнул газету мне на лицо. И статья расплылась пестрыми пятнами перед моими глазами.
Я целовала сосок Уилли Нельсона
— Одна бабушка учила меня играть в покер, ловить рыбу и женихов. Вторая — как спасать душу. Бабушка номер один имела шестьсот пластинок — исключительно кантри. И вечно повторяла: «Кантри — это жизнь. Если любишь жизнь, не можешь не любить кантри!» Но я терпеть не могла эту музыку. Как только бабушка отдала Богу душу, я рванула в музыкальную лавочку и махнула всю ее коллекцию на старенький саксофон и гору пластинок в стиле ритм и блюз. По-настоящему «отрывать на саксе» я так и не научилась — мамаша запрещала, считала непристойным, дьявольским занятием. Но, между нами девочками, тот старенький саксофон был хорошей школой для будущего орального секса.
Наградив меня фирменной широченной улыбкой кантри-звезды и лукаво коснувшись моей руки пальчиками с кроваво-красными ногтями, Ли-Энн Стармаунтин продолжает:
— Ну так вот, звонит мне однажды подруга и рыдает — муж бросил. А у меня самой тогда были нелады с супругом.
Большая навозная муха над нашим столиком долеталась — шлепнулась в лужицу вина на скатерти и, лежа на спине, беспомощно дрыгает лапками. Ли-Энн, не теряя нить разговора, берет журнал, принесенный мной для рекламы: в нем появится мое интервью с ней. Скрутив журнал в трубку, она несильным, но точно рассчитанным ударом расплющивает муху — не разбрызгав лужицу на скатерти.
— Встретились мы с подругой и поехали пропустить по стаканчику. Одним стаканчиком дело не ограничилось. Просидели в заведении весь вечер и назюзюкались так, что не помню, как и вышли. Стоим на крыльце, шатаемся. А погодка выдалась жуткая — сорок лет такой не бывало. Снежище по пояс. Вижу, лежит на снегу старикан. Лежит на спине — мертвый или мертвецки пьяный. Замерзнет ведь к чертовой матери! «Надо проверить, что с этим типом», — говорю я подруге и вихляю в его сторону. «Мистер, вам помочь?» Слышу за спиной моя подруга хохочет. Чего смешного-то? И тут туман у меня перед глазами немного расходится, я вижу всё четче — и ойкаю на всю улицу. Старикан-то вывалил своё хозяйство — и дрочит с закрытыми глазами! А морозище — член должен мигом заледенеть и отломиться! «Давай, давай, — ржет подруга, — помоги бедняге кончить!» Тут и я схватилась за бока.
Дома я сразу же рухнула на кровать и вырубилась, но, как после всякой серьезной пьянки, проснулась ровно через три часа. По опыту знала — больше не засну. Двинула на кухню заварить кофе. Села с чашкой и задумалась. Вспомнился старикан на снегу. И как он простодушно спасается от жизненной безнадеги — лучше многих из нас! С той ночи я и пошла писать кантри-песни.
Ли-Энн — женщина красивая. Ей под пятьдесят, но выглядит она куда старше. В основном из-за манеры одеваться: всё такое пестрое и такое обтягивающее, сверху слишком вырезано, снизу слишком коротко. К тому же волосы начесаны по моде тридцатилетней давности, и с макияжем перебор — словом, вид отпетой мамочки-домохозяйки, которая вдруг решила стать сексуальной бомбой. Если б не ее густой американский акцент, запросто представишь ее за стойкой паршивенького лондонского паба, который мы выбрали для встречи лишь потому, что он в двух шагах от спортивной арены, где Ли-Энн сегодня вечером выступает. По странной игре случая, четыре дня назад в другом лондонском пабе, но таком же убогом, я брала интервью у Уилли Вина, бывшего мужа Ли-Энн. Пятого по счету, если мне не изменяет память. В предыдущую субботу Уилли Вин — Большой Уилли — отличился выходкой на концерте Ли-Энн в Королевском фестивальном зале. Когда она открыла шоу любимой песней королевы-матери «Будь верна своему мужу», он вскочил и выкрикнул: «Которому из них, шалава бесстыжая?» Охранники решительно вывели его прочь. В разговоре со мной он ядовито ввернул: «Моя бывшая превратила кантри в бордель!»
Ли-Энн была старшей из семи сестер. Судя по фотографиям, все девочки были похожи на мать, которая смахивала на телепроповедников — тщательно зализанные волосы и безбожно подведенные глаза, исполненные самого лютого благочестия. Правда, у Ли-Энн с Богом не задалось: мать истово любила Господа, Ли-Энн истово ненавидела мать… а друзья наших врагов — наши враги. При первой же возможности, в шестнадцать лет, она выскочила замуж — только бы удрать от материнской тирании.
— Томми Мурхед был пройдошливый и смазливый малый. Впервые я с ним согрешила, когда мне было только четырнадцать. Узнай мать — забила бы меня до смерти. Минус секса в таком раннем возрасте — больше не о чем тайком мечтать. Плюс — это такой упоительный богопротивный разврат! — Ли-Энн хохочет. — Короче, было мне четырнадцать, а Томми Мурхеду восемнадцать — и «я тебя люблю» он ухитрялся повторять даже с большим числом оттенков, чем Бэрри Уайт в своих лучших альбомах. Однажды во время прогулки в лесу он остановился и расстегнул ширинку. Вынул своего и говорит: «Ну-ка потрогай!» Я ни в какую. Он упрашивать. И бух на колени — в грязь и прелые листья. Вижу, в глазах настоящие слезы. И молит так жалостно… — Тут я внезапно замечаю, что она уже давно, не отдавая себе в том отчета, гоняет тугую трубку журнала между сведенными в кольцо пальцами. Проследив за моим взглядом, Ли-Энн понимает меня ложно и смеется: — О нет, в то время у меня не было роскошных длинных ногтей. Мне это было строжайше запрещено!.. Словом, стоит парень на коленях и мало-мало не рыдает, а я на мужские слезы податливая… Это, разумеется, не для печати — договорились?.. Мой крест с детства — извращенное обоняние: тащусь от всяких разных вонючестей. А член Томми пах теплым и влажным, чем-то аммиачным… как старая тряпка для мытья посуды. Ну а когда он резинку натянул, потянуло кухонными перчатками. Он источал такой однозначно домашний уютный аромат, что мне подумалось: за такой набор запахов можно и замуж! И за этим Томми Мурхедом я оттрубила, дай Бог памяти, добрых пять лет.
