Вечером того дня Мона рассказала Натану Бёрку, как сильно ненавидел Иззи своё тело, свою непропорционально большую голову, свои короткие и толстые, словно бы отпиленные ноги. Ещё он чувствовал странное, но непреодолимое желание расцарапывать руки и ноги до тех пор, пока из них не начнёт сочиться кровь и гной.
— Он был нервным человеком, — сказала Мона, наблюдая, как её бывший муж снимает брюки и аккуратно складывает их на стуле, стоящем возле стола. — Господи, ну что я нашла в нём?
В комнату ворвался уличный шум, и дверь внизу громко хлопнула. На ночном столике возле телефона лежал картонный пакетик с бумажными спичками, на обложке которого золотыми буквами было написано «Голливуд Никербокер». В этом отеле Натан и Мона остановились в 1946 году, в год, когда они приехали в Лос-Анджелес.
— У Иззи был большой член, — сказала Мона, глядя, как Натан Бёрк снимает свои трусы. — Не такой большой, как у тебя, Нат. Но большой. — Мона откинула назад волосы, зажгла сигарету, быстро затянулась и, стараясь казаться незаинтересованной, стянула свитер и наклонилась вперёд, чтобы расстегнуть лифчик. — Ну и как тебе?
— Ты о чём?
— Моя грудь.
— Снимай брюки.
— Мистер Романтик, — медленно произнесла Мона, словно бы не замечая выражения холодного бешенства на лице Натана Бёрк. — Ты любил кончать на мои сиськи. Вспомни, Нат. Ты сидел на моём животе и трахал меня в рот, пока не доходил до предела. Затем — оп! — и всё разливалось по моей груди.
Она стащила ботинки. Потом сделала шаг назад и села на край кровати, чтобы было легче снимать брюки.
— Хочешь сделать так же, Нат? Давай!
— Снимай с себя всё.
Мона с деланным раздражением подняла глаза.
— Конечно, Нат. Всё, что захочешь. — Она встала, решительно поглядела не него, стащила трусы и бросила к ногам. Они стояли в двух шагах, глядя друг другу в глаза.
Натан Бёрк взял Мону за руку. Он всё ещё смотрел ей в глаза.
— Итак, мы снова вместе — пятнадцать лет спустя. Мона вздрогнула. Она ощутила дыхание Натана Бёрка и почувствовала, как он вошёл в неё.
— Как мальчики, Нат?
— Нормально.
— Я скучаю по ним.
— Надо думать.
— Ты мие не веришь. Я вижу.
— Какая разница? — ответил Натан Бёрк. Он поцеловал её в ухо, затем его рот нашёл ямочку на её горле. — Мы здесь не для того, чтобы говорить о наших мальчиках.
— Я их мать.
— Не сегодня. Не в этот день.
Натан Бёрк тронул зубами её сосок, и Мона вздрогнула:
— Не делай мне больно, Нат.
— Делать тебе больно? Почему я должен делать тебе больно?
И вот уже Натан Бёрк стоял на коленях, языком разделяя волоски у Моны на лобке. Когда он лизнул её, она глубоко вздохнула и, пошатнувшись, почти упала назад, но руки Ната крепко схватили её ягодицы.
Мона почувствовала, как тело её начинает вибрировать.
— Если я сегодня не мать, то кто же я?
— Кто ты? — Натан Бёрк медленно встал и лишь потом ответил на вопрос: — Ты та, кого я когда-то любил.
За несколько минут до того, как Луи был должен ехать в аэропорт, Натан Бёрк принёс из спальни чёрно-белый снимок, который он хранил под рубашками в шкафу. На нём была изображена Мона в тугом сплошном купальнике, стоящая на берегу искрившегося в солнечном свете озера. Она улыбалась, но казалась слегка взволнованной. За ней в конце длинной пристани стоял мальчик лет девяти-десяти с удочкой в руках. Над ней фотограф запечатлел в полете отбившуюся от стаи ласточку с раскинутыми крыльями, парившую в потоках воздуха.
— Мы здесь встретились, — рассказал Натан Бёрк Луи. Входная дверь была открыта, они оба стояли на крыльце, щурясь от яркого солнечного света. — Ранчо «Блю Бэй». Летний лагерь в Пенсильвании, в горах Поконо. Я работал на кухне, а она преподавала плавание и прочие водные упражнения. — Натан Бёрк показал на рощицу на дальнем берегу. — Как-то ночью мы взяли лодку и переправились на другой берег озера. Мы нашли укромное местечко, тёмное и уютное, и первый раз занимались там любовью. Я был девственником. Она — нет. Луи посмотрел на часы и покраснел:
— Я должен идти или опоздаю на самолёт.
— Уже уходишь? Я только начал рассказывать.
— Дедушка…
— Ну, иди, — улыбаясь, ответил Натан Бёрк и дал Луи фотографию. — И это с собой возьми.
— Но, дед…
— Это твоя бабушка. Забирай и иди. Ты опаздываешь, — сказал Натан Бёрк и в шутку подтолкнул Луи к машине. — Позвони мне, как доберёшься. И отцу позвони. Не будь таким жестоким с ним.
В тот самый момент, как самолёт Луи отрывался от взлётно-посадочной полосы аэропорта Лос-Анджелеса, летя против солнца, Элис Макмиллан сидела в своём номере в отеле «Тропикана». Дверь была закрыта на два замка, она смотрела на телефон, с каждой минутой приходя во всё более возбужденное состояние. Из бассейна, где с самого её приезда веселилась британская рок-группа со своими поклонницами, до неё доносились громкая ругань и обрывки смеха. Из переносного приёмника гремели Four Tops
[116]
, рядом девушка в оранжевых плавках без лифчика смотрела за шипящими на мангале гамбургерами.
Элис была в «Тропикане» только однажды, в октябре 1969 года, в безлунную осеннюю ночь. Чарли отправил её и Текса Уотсона
[117]
купить унцию «спида»
[118]
у байкера, который остановился в мотеле. Но сделка так и не состоялась.
— Парень попался странный. Он подумал, что мы наркоманы, — рассказала она Чарли, когда они вернулись на ранчо Спана. Ей казалось, что он рассердится, но тот лишь добродушно улыбнулся и посоветовал им забыть про это.
Той ночью Чарли напился, это был единственный раз, когда Элис видела его в таком состоянии; почему-то он казался ещё меньше ростом, чем обычно, совсем тщедушным, крохотным зверьком с потрясающим чутьём на страх и кровь.
Она и Текс спали порознь в заднем домике в одной комнате с Клемом Гроганом
[119]
и новой девушкой, которая появилась в тот день и ещё не прочухалась после дозы ЛСД. Проснувшись утром, Элис увидела, что девушка всё ещё спит, обнаженная по пояс, с полуоткрытым ртом, в котором поблескивали зубы. Ногти на её ногах были покрыты пурпурным лаком, а на каждом пальце блестело десятицентовое колечко.
