— А во-вторых? — пробормотал Саенц.
Кругом расстилалась поистине захватывающая картина: величественные Альпы, чьи пики прорезали разгорающийся свет, уходя в беспредельную даль, и в то же время покоились у ног необычных собеседников.
— Все это может принадлежать тебе.
— Оно и так мое, — заметил Саенц.
— Да, но есть одна загвоздка.
— Ладно, — пожал плечами Акил. — Я не из тех, кто бесится, когда встречает сложности. С другой стороны, не хочу, чтобы вы заблуждались на мой счет.
— Обещаю приложить все старания.
— Ну, так в чем сделка?
Флейшман повернулся к нему с непринужденной улыбкой на устах:
— Мне нужна твоя душа.
Саенц растянул губы в ответ:
— Нет, я о другом. Контракт на следующий год.
— Это и есть контракт, и как раз на год. Разве ты не слышал? Мефистофель дал Фаусту ровно двенадцать месяцев на исполнение любых желаний, а потом явился за ним. Конечно, в наш просвещенный век смешно говорить о каких-то нематериальных субстанциях. И все-таки через год я приду за тобой.
— Ага. Вот что произошло с остальными?
— В каком-то смысле да.
— И то же самое ждет Бариса?
— Возможно, нет. Видишь ли, я только подмастерье Мефистофеля, а ведь учатся на ошибках. Похоже, с Этторе вышло удачнее, чем обычно. Никаких следов физического вырождения мозга. Правда, парень малость помешался на благочестии, но это вполне обратимо. Нечто вроде послеродового синдрома.
— У Бариса был ребенок?
— Да нет же, дело в его метаболических процессах, которые и вызвали временный приступ непорочности. Главное, нет изменений на клеточном уровне, так что… — Он успокаивающе улыбнулся. — И потом, кому захочется привлекать лишнее внимание полиции? Еще одно жестокое убийство поставит их на уши. Полагаю, Этторе в полной безопасности. И если сам не впадет в чересчур праведный образ жизни, уверяю, он еще до-олго протянет на этом свете.
— И в спорте?
— Разумеется, нет. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти. Пора бы ему освободить место. Мы движемся к высшей точке…
— Мы — это «Козимо»?
Микель досадливо махнул рукой:
— Есть вещи куда важнее. — Он обернулся через левое плечо на гору Святого Виктора, тающую в голубой дымке и похожую на остроконечную раковину моллюска. — Вот на что способен человек.
Акил вгляделся в далекий пик:
— А я думал, природа. Причем задолго до нашего появления.
— Чушь. Природа нагромоздила камни, но гору сотворил Сезанн. Умрет последний из людей — не будет и этого великолепия. Finito.
— Терпеть не могу философию, — сказал Саенц. — От нее мало пользы на гонках.
— А это не философия. Голый факт. Каждая человеческая смерть обедняет не нас, но Вселенную.
— Слушай, — произнес велосипедист, — завтра у меня ответственный день. Намерен продолжать в таком же роде — ищи себе другого собеседника.
— Что есть жизнь, сеньор Саенц?.. Успокойся, я рассуждаю чисто практически. Жизнь — всего лишь побег от посредственности, вот только большинству людей он не под силу. А может, и никому.
— Лично я хочу побороть Бариса.
— И все, м-м-м? Побороть Бариса. Он желает побороть Бариса. И это венец твоих амбиций?
— В глубине сердца я просто животное, — признал Акил.
— Смотришь иногда на людей — и по спине мурашки.
— Мефистофель.
— Как будет угодно. Впрочем, я завел тебя столь высоко…
— Вообще-то почти весь путь я проделал сам, на своих колесах.
— Итак, я завел тебя столь высоко, чтобы предложить все, о чем ты мечтал, если, конечно, ты умеешь мечтать по-настоящему. Для начала не мешает проявить мои сверхъестественные способности. Завтра ты проиграешь Барису на девять секунд, как бы ни старался, а уж постараться придется. Желтая майка перейдет к Этторе. В Пиренеях «КвиК» непременно атакует завтрашнего победителя, однако ничего не добьется. Позже в тот долгий день, двести шестьдесят километров и пять крутых седловин, вы с Барисом оставите прочих смертных сражаться между собою далеко позади, а сами, как святые, вознесетесь к недоступным небесам. В Аскаине вы окажетесь на целый час раньше всех. Это мой прощальный дар Этторе. Но ты… ты добьешься победы собственными силами, без моей помощи. Более того, выиграешь девять секунд в бонусном спринте. В Бордо вы прибудете плечо к плечу, однако по очкам желтое получишь ты. На треке вы помчитесь рядышком, будто нарисованные на двух сторонах катящейся консервы — дурацкое сравнение, ну и ладно. За пять минут до финиша Барис начнет опережать тебя, и ты едва не умрешь со стыда. Этторе, мой Этторе приедет в Париж на семь с половиной секунд раньше Акила Саенца, ибо этот «Тур де Франс» его, и только его, невзирая на то, до чего мы сегодня договоримся.
— Серьезно? Даже если я пойду в полицию?
— А, Габриела Гомелес… Даром что простая ищейка из деревенского захолустья, быстро смекнула, чем пахнет. Думаешь, почему она пропала из поля зрения?
— Она была у тебя?
— Мы занятно провели время. Дама осмотрела мою лабораторию, разгадала, что к чему, даже обменялась со мной парой шуточек. Будь я уверен, что дело останется в ее руках, изрядно поволновался бы.
— Но я, у меня пока еще есть голос. Я могу подтвердить ее подозрения.
Флейшман мягко улыбнулся и покачал головой, изобразив на лице искреннее, заботливое сочувствие.
— Люди и так уже судачат о твоей паранойе. Даже близкие друзья. Оглянись: полиция на многое смотрит сквозь пальцы. Рискну предположить, хоть я и не коп, что их интересуют лишь неправильные вещи, если ты понимаешь, о чем речь.
— Значит, убийство профессиональных велогонщиков — это правильно?
— Позволь тебе кое-что сказать, Акил. Я не хочу стареть. Не выношу старичье — звучит малость жестоко, зато правда. Человеческий разум, когда он медленно пожирает сам себя, превращается в наиболее мерзкое вместилище…
— Хорошо-хорошо. Как я уже говорил, завтра ответственный…
— Отсюда следует, что я не намерен продлевать свои дни. Жалкие глупцы считают, будто бы время — это путь, ведущий куда-то. Похоже, чудеса цивилизации за истекший десяток тысяч лет породили иллюзию бесконечного самосовершенствования. А знаешь ли, почему вышеупомянутая цивилизация появилась именно десять тысяч лет назад?
— А что, я к этому как-то причастен?
— Погода. Климат был подходящий. Но ведь люди ко всему привыкают. Приключись назавтра очередное бедствие — представь себе ледники от полюса до полюса или, скажем, сухое ущелье вдоль экватора, обрамленное зелеными топями, и ни ветра, ни единого звука на всей планете, — часть из нас непременно выживет, зароется в теплую грязь. И вот, спустя пять-шесть тысячелетий, когда вечная мерзлота разольется реками, сотни потомков уцелевших станут плодиться и размножаться; а потом, отыскав замшелые нагромождения камней, начнут творить мифы о богах и героях древности.
