— Кто видит, как по его жилам бешено мчится кровь, познает свой разум; жестокость, поднимаясь, наполняет его грудь…
— …кротость.
— Меня разбирает смех, когда мы покидаем сожженную нами деревню, люди и скот свалены в кровавые кучи под луной. У меня встает на запах пепла и горелой крови. Часто я возвращаюсь на место резни, я касаюсь еще трепещущей вены или мышцы голого ребенка, скорчившегося вблизи кучи трупов. Иногда он открывает глаз, и я бью по этому глазу прикладом винтовки. Я приманиваю шакалов, жадно дышащих за дымящимися развалинами, поднимаю ребенка и бросаю его в дым; слышно, как там сталкиваются клыки, из-под дымной пелены брызжет кровь, летят кровавые ошметки; я ставлю внутрь ногу — шакал кусает мой башмак, раздирает шнурки; мои товарищи, сидя на корточках в винограднике, пожирают гроздья; сок, смешанный со слюной, стекает по их горлам на ширинки с набухшими от резни членами, не опадающими из-за воя шакалов и моего прерывистого дыхания; шакалы стаскивают тела, распростертые на крышах и скатах хижин; тела падают на зверей, которые тянут их за ноги.
Я сажусь на кучу трупов, мой зад промок от крови, под моим членом клокочет чье — то горло, под моими ляжками дышат две груди, я запрокидываю голову, и мои глаза теряются в усыпанном звездами небе; вздохи подо мной слабеют, я дрочу на звезды, моя грудь вздымается, когти шакалов скребут по каменной плитке. В долине фары джипов и бронетранспортеров слепят спаривающихся на камышах и розовой гальке зимородков, обезьян, совокупляющихся на обломках теплоцентрали или играющих на остановленных трансмиссиях и редукторах. При шуме моторов из гор трупов раздаются стоны и вздохи, но подо мной все тихо, и я кладу руки на затылок, раздвигаю ноги, мой член ползет по животу и оттопыривает ремень. Фары пронзают дым, я встаю, толкаю товарищей, засевших в винограднике, давящихся ягодами, и мы до рассвета мчимся к морю, чтобы смыть жестокость наших тел и душ.
В резне, в огне, в насмешках и забавах на допросах мы клонимся, мы дрожим, мы рассыпаемся, как камни. А ты любишь меня, ты хочешь слепить из моего железного члена детскую ручонку, из моей громовой челюсти — ларец для своих слез; я — сокрушающий камень, ты — зыбучая земля; огонь, пожирающий все вокруг, не коснулся меня, пот выступил на наших лбах — и вот мы странствуем в небе ночном, то мирном, то крутящемся бурно к восходящему Солнцу, к оку тишины, где собрана вся ярость земных сражений.
Джафар ведет Амиклею в бордель, толкает ее к стене общей комнаты. Мальчики — слуги — в их волосах застряла конская щетина — окружили ее и принялись ласкать грязными пальцами; ее живот, руки, лицо, стали липкими от их прикосновений; их пальцы дрожат оттого, что весь день они дрочили и лакали вино.
— Теперь, приготовленная, умащенная, освященная нашими руками, теперь, сестра Амиклея, ты можешь без сожалений отдаться тем, кому велит Джафар.
И Джафар отдал ее своим товарищам. На заре он вытащил ее из их рук, из их ног, он вытер волосы Амиклеи ладонью, он прислонился спиной к стене, расстегнулся и выпятил свой расстегнутый гульфик. Он выгнулся под зарешеченным окном. Спящие бляди, клиенты, сутенеры, сводни вздрагивают, когда первый солнечный луч касается их сопливых ноздрей, их залитых вином грудей, их животов со склеенными спермой прядками, их губ, на которых свежий ветерок колышет волоски с лобков. Амиклея просунула руку между ляжек Джафара, насвистывающего с соломинкой от коктейля в зубах, она берет член, прижимает его к своим губам, трясет его; член, зажатый в руке, нагревается, растет, Амиклея обнимает его полуоткрытыми губами, на ее зубах блестит слюна, ее верхняя губа накрывает головку члена, кипящего, как край отравленного кубка, ее глаза блестят, затуманенные, блестят.
…Вот уже месяц женщины идут по разоренной равнине; весна только начинается; солдаты, все молодые, бьют их, стегают кнутами; однажды вечером Амиклею, спавшую на земле, пленницы унесли в развалившийся барак; вдоль его стен зацвела глициния; здесь, на пепелище, родился ребенок; ветер вздувает пепел, словно идущий человек. Солдаты пьют, горланят песни, кидают черные камни и куски толи в женщин. Один солдат вытаптывает глицинию сапогами, прикладом, он отталкивает женщин, отбирает ребенка, мокрого, холодного, уходит, бежит к солдатам, сидящим вокруг костра, он подбрасывает ребенка в воздух, ловит его, обливает вином, осыпает землей, держит вниз головой, зажав его ножки в своих затянутых в перчатки ладонях. Амиклея стоит, не двигаясь, женщины пытаются удержать дверь развалившейся хижины. Одна из них, которую насилуют солдаты, кричит, ее голова бьется об их отяжелевшие от снега и отвердевшие от мороза сапоги, при ходьбе по насту они стирают большие пальцы ног; черный паук на нарукавных повязках солдат полинял от пота ударов, объятий, от дождя, от пролитого супа. Женщины подурнели, усталость и нужда разрушают их; может быть, свежее личико, немного блеска в глазах, нежное прикосновение пальчика смогли бы взволновать молодых солдат, но они не замечают ничего, они ненавидят эти безразличные тела, они бьют их по привычке и приканчивают от скуки. Солдат бросил ребенка на живот Амиклеи, ничком лежащей на рельсах. Когда стемнело, тот же солдат схватил еще живого ребенка, поднял его за ручку и выбежал; в другой руке у него бутылка спирта; прикрепив ребенка к мотку колючей проволоки, солдат выстрелил; проволока спружинила; солдат снова прикрепил ребенка к проволоке и потащил ее к газовой камере. С расстрелянного вражеского бомбардировщика, рухнувшего на вершины сосен у озера, слетают орлы; в это замерзшее озеро пятнадцатилетние солдаты сгоняют пленных — они бьют их рамами и сиденьями велосипедов. Пленные — многие из них раздеты — прыгают на лед, автоматные очереди сбрасывают их на окровавленные сосульки; один из солдат хватает девушку, сбежавшую и спрятавшуюся в сарае велосипедистов, он берет ее за талию и так, танцуя, подводит к берегу, опускает ее в ледяную воду по шею, опускает на мгновение ее в воду с головой, потом подгребает две заостренные сосульки и сжимает ими горло девушки, пока та не умирает.
У газовой камеры солдат откалывает ребенка от мотка колючки и швыряет его в кучу живых и мертвых, сидящих, лежащих, стоящих вперемешку с их экскрементами, изошедшими в момент страха и гнева. Железная дверь заперта, солдаты толкают ее локтями, плечами, коленями; дверь дрожит; солдаты затаили дыхание; легкий железный утренний шум дортуара для девочек. Один солдат открывает дверь; сгнившие детские трупы хлынули, как дохлые рыбешки, к ногам солдата, он раздвигает их ногой; голые черепа, впалые щеки, вывихнутые плечи с отметинами кнута, эти ноги, такие тонкие, что их можно перебить одним ударом, глаза, на радужной оболочке которых кулак оставил кровавый потек, эти пробитые лбы, которые их мамы, когда — то такие молодые и красивые, целовали по вечерам, чтобы прогнать страшные сны, эти иссушенные губы, по утрам пылавшие на их лицах, розовые, теплые после сна, в предвкушении лакомства; солдат отряхивает сапоги; от башни к башне перелетают орлы. На спящую на сырых рельсах Амиклею медленно надвигается поезд, давя сгнившие трупы, колыбельки, коляски, детские кепочки, набросанные на пути и присыпанные мелким сверкающим снегом; пятнадцатилетние солдаты лезут в вагоны, набитые живыми и мертвыми детьми, срывают цепочки, медальоны, щипцами вырывают золотые зубы изо ртов живых, хлещущая розовая кровь агонии орошает вырванное золото и ищущие его щипцы.
