В нижнем городе собираются группы бедняков, подстрекаемые юным повстанцем, спустившимся с гор на шум выстрелов. Двое мертвых детей лежат в своих бараках, пули разорвали головы и животы; рядом с ними пьяные мужчины и отлучившиеся на время из борделя женщины. Командование приказало оставить все двери открытыми до утра. Взводы рассредоточиваются по нижнему городу, солдаты кидают камни в открытые двери. Женщины закрыли двери бараков, в которых остались лежать мертвые дети. Солдаты выламывают старые доски, поддевают замки кинжалами, кричат, стреляют в воздух; выломав двери, они готовятся, сжав в руках винтовки, убивать, насиловать, но видят лишь маленькие тела, лежащие во тьме на циновках и тряпках; солдаты останавливаются, опускают винтовки, некоторые преклоняют колени, крестят голову и грудь, пятятся к двери, смешиваются со спешащими на подмогу товарищами.
Ночь тепла; в верхнем городе фары, прожекторы, лампы покрыты сгоревшими насекомыми; тяжелые птицы перелетают с дерева на дерево; с берега реки доносятся крики и любовные призывы. Кмент сидит на затворе шлюза канала близ приюта, за городской чертой; он погрузил голые разбитые в кровь ноги в едкую теплую пену, плывущую с освещенного кожевенного завода; пена поднимается к его коленям, бедрам; он вынимает из-за пазухи кусок хлеба, вгрызается в него, потом встает, проходит, балансируя, по краю затвора, спрыгивает на землю, входит в заросли высокой травы, которая пачкает его щеки, соскальзывает к стене нижнего города, перешагивает заграждения из дерева и стали, забытые рогатки; он идет посреди пустынной улицы, вдоль открытых дверей и сточных канав, в темном течении которых он пытается выловить кусок мяса, рыбы, гнилой фрукт или заплесневелый хлеб; он слышит женский плач, короткие жаркие стоны удовольствия, приглушенный смех, удары, вздохи, просьбы, приказы, свистки, указания, которые дают пьяные клиенты проституткам; он улыбается и дрожит. Пена стекает по его ногам.
На вершине холма, за проволочным заграждением лагеря, десантники охотятся на кошек в кучах металлолома:
— Выходите, покажитесь, американские юристы.
— Целься в белого юриста под колесом.
— Вон еще один свернулся на покрышке. Барклай, береги татуировку на руке, он выпустил когти.
Они смеются взахлеб, они бьют котов прикладами, прикалывают к покрышкам кинжалами, сдирают с них шкуру, режут на куски, жарят на походной печке и едят в палатках после отбоя. Потом ложатся с набитыми животами и жирными губами. Над объедками кружатся мухи, жужжат над пыльными одеялами, над блестящими от жира губами.
Барклай вынул ладонь из-под одеяла, она вся в пятнах крови: последний кусок он съел полусырым; мухи кусают покрытую татуировкой руку. Снаружи часовые ходят по песку; клацают затворы, по периметру вышек гремят лестницы, ночь трепещет. Заспанные солдаты выходят из полицейского участка, под мышками накидки, карманы набиты журналами, сахаром, транзисторами; ночная свежесть сводит живот, холодит тяжелые веки, потные подмышки и бедра. У подножия деревянной вышки пьяный Джимми Боргезе качается, блюет, согнувшись, на железные ступени:
— Худо тебе, Джимми?
Спускается другой солдат, винтовка и накидка на плече, он спрыгивает на песок; Джимми Боргезе, — подбородок и грудь покрыты блевотиной, сверкающей в лунном свете, — вцепившись в поручень, поворачивается на каблуке: «Блядская армия, блядская армия», плюется, схлебывает блевотину, стонет:
— Мамочка. Все из-за этих блядских американцев. Десантники жрут юристов. Они развешали лапы и когти на колышки палаток, объедки выплевывали в помойные ведра… ты видел? Короче, обожрались, малыш. Наверху воняет спермой: Эбер Лобато пошел в первую смену, чтобы почитать «Сто двадцать позиций». Не садись на скамейку, он спускал на нее. Слышал, Джимми, альберты взбунтовались. Блядь, сбросить бы на них атомную бомбу!
— Да, чтоб не было больше ни американцев, ни альбертов, ни Джимми Боргезе.
— Правда, Джимми, я видел «Каравеллу», которая летела в пустыню с атомной бомбой.
Джимми Боргезе залезает на вышку, винтовка бьет его по груди, пуговицы гимнастерки цепляются за перила. Он вешает накидку на край ограждения, прислоняет винтовку к стальному листу, двигает прожектор; луч обшаривает колючую проволоку, рвы, болота, бараки в нижнем городе, кроны деревьев, кучи отбросов, сточные канавы вровень с землей, птичий помет и кучи дерьма на сыром песке, выводки спящих или ослепленных прожектором шакалов. Одинокий солдат утонул в теплом тумане, где даже первый крик петуха на заре едва слышен; проглоченный влажной тьмой, он наводит прожектор вверх, на горы, далекие, невесомые, холодные, слияние камня и мрака; Джимми Боргезе блуждает по ним взглядом, дышит их сумрачной высотой; его глаза закрываются, мошки, ударяясь о его лоб, скатываются по щекам; из баков грузовиков капает бензин, назойливо квакает одинокая древесная лягушка, Джимми гладит ее у воды, а Джеки, его брат, накрасив губы и ресницы, продает свое тело владельцам спортивных машин в Экбатане; вернувшись в деревню, парни с фермы связывают ему руки и ноги, бросают его в грязь, перерезают ему горло серпами и скребками, голова Джеки плавает в грязной воде болота, где мешаются его кровь и румяна.
— Эй, Джимми! Все в порядке? Ты не спишь ли, детка?
Сержант направляет фонарь на вышку; Джимми Боргезе, ослепленный, прикрывает глаза ладонью; он сидит на скамье, и сперма Эбера Лобато промочила его штаны на заду; он встает, дрожа, склоняется над ограждением, сержант ровняет песок башмаком:
— Там у десантников буча, они пришили Гекату, капитанову сучку, и съели ее. Капитан вот уже два часа лупцует их, лежащих на койках, своим ремнем. Собаку они съели не всю: только ляжки да потроха. Барклай привязал шнурками себе на голову ее уши и танцевал, голый, весь в кровище, тут входит капитан, как врежет Барклаю ремнем, тот головой врезался в печку. Капитан весь вспотел, лупит налево и направо, десантники, голые, прячутся под койками, закрываются вещмешками. Гай Зодиак зарылся в спальный мешок, выставил руку, пряжка ремня пробила ему ладонь, капитан набросился на Гая, разорвал ему рану.
Вся палатка забрызгана кровью. Горящие свечи падают на накидки. Капитан, весь в дыму и в пыли, хлещет по белым жопам, ползающим между горящими койками. Я выпустил зеков, они залили палатку водой, тент рухнул. Блядь, все, кроме Гая Зодиака, успели выбраться, попрятались в машинах, капитан бьет ремнем по огню, по золе, хлещет сам себя, хлещет зеков по рукам, прикованным к дужкам ведер, топчет пламя ногами, достает обугленные кости Гекаты, прижимает их к груди, целует их, обжигая губы, зеки вытаскивают из-под горящей кровати Гая Зодиака, тот без сознания, весь обгоревший, из раны хлещет кровь. Я взял его на руки и отнес в больницу. Капитан лезет на подножку машины, бьет десантников, набившихся в кабину, дрожащих от поднимающегося ветра; врач приводит капитана в чувство; его спаленные глаза полны слез. Механики из гаража собрали голых десантников и обгоревший мех под их палаткой. Они смазали их руки, губы, бедра кремом и маргарином, перевязали их ожоги, механики из гаража сварили для них на печке кофе; Барклай развязал шнурки, которыми привязывал уши Гекаты себе на голову, выпил три кварты кофе, зубами открыл большую бутылку пива, смочил свой член с розовыми губами пеной, поднимающейся из бутылки, одним глотком осушил бутылку, суча ногами по гальке; десантники бросились на свободные койки тех парней, что выехали на задание, и уснули, лежа на боку, прижав колени к подбородкам, выставив жопы — и холодный утренний ветер задувал им в дырки.
