…«Иди ко мне, погрейся, иди».
Я иду к двери, поднимаю руку, мой кулак осыпает штукатурку, в зеркале я вижу свой потный лоб, она тянет ко мне руки, я бросаюсь на нее, пожираю ее, мой покрытый известкой кулак раздвигает губы ее влагалища: «Сколько мужчин пожирают тебя днем и ночью?..», я бью ее по лицу, кручу ее соски, пригибаю к ним ее голову, вдавливаю пальцы в ее живот: «Ты любишь меня потому, что я одинок, потому, что я пахну ветром», потом я люблю ее, мы любим друг друга среди неподвижных вещей, оконное стекло заглушает шум водопада, ее живот, груди, плечи подо мной, рыбы в золотистом поту: «Потому что у меня нет ничего, что ты могла бы любить, кроме моей кожи, моих глаз, моих волос, моей спермы».
Ах, я ползу к морю, я горд тем, что нахожусь рядом с капитаном, наши волосы соприкасаются; сидя в джипе, я ем печенье, в синем небе — красная кремниевая крошка, цветы и растения испускают млечный сок, трава, по которой катали изумруды, кишит скарабеями; моя ладонь лежит на раскаленном стальном листе, пальцы вцепились в красный катафот, взрываются пыльные вишни, щека лейтенанта забрызгана, кровь намочила воротник рубашки, но он улыбается, разговаривает с шофером, оборачивается, улыбается мне, говорит со мной, его губы шевелятся, в уголках блестит слюна:
— Господин лейтенант, вы не ранены?
Я горд, джип мчится по колышущейся пшенице, по мантиям коронации, стыд объемлет меня, как кровь. Выше стыда — моя слава; в траве пылают трупы, полдень взрывается бензином; в темных, прохладных глубинах аллеи птицы сбиваются в стаи, они поют, когда сжигают трупы; виселицы, телеграфные столбы, блоки срываются в огонь; по снежному склону пробегает солнечный луч, солдаты сжимают нам горло: «Смотрите, что вы сделали»; за огненным кольцом, скорчившись, лежит на траве детский труп с обугленной ногой; я стою за спиной высокой женщины в пальто, я опускаю глаза на ее бедра, она смеется, ее бедра дрожат: из пламени показывается длинная тощая нога, потом рука, женщина смеется взахлеб, солдат с весенними листьями на каске, стоящий рядом со мной, бьет ее прикладом винтовки в плечо, женщина падает головой в костер; ее руки вспыхивают с бумажным шелестом, пепел кружит над телами, объятыми пламенем, как рой хмельных насекомых.
Я стою перед огнем, солдат берет меня за плечи, разворачивает, проталкивает сквозь толпу деревенских; офицер в джипе смотрит карту, он поднимает глаза, берет меня пальцами за подбородок, на железном сиденье рядом с ним сидит молодая женщина, она выходит из джипа, подходит ко мне, солдат отдает честь:
— Пойдем, Филипп, этот запах ужасен.
Офицер бережно подталкивает меня в руки молодой женщины.
— Надо, чтобы они видели.
Она прижимает к себе мое маленькое дрожащее тело, мои глаза закрываются на цветах ее платья:
— В Бандере, во дворе лагерной лаборатории, мы нашли триста детских трупов, кастрированных и исколотых шприцами; в Соссело, вдоль шоссе — пятьсот детей — солдат, повешенных за дезертирство.
Она берет меня на руки, поднимает в джип:
— Они внушали ужас, теперь, отрезвев, пусть ощутят его сами — он им больше не принадлежит.
Я засыпаю.
Вечером я лежу в шезлонге на опушке леса, на террасе большого деревянного дома с каплями золотистой смолы на бревнах; у опущенных хлопающих штор жужжат пчелы, травы урчат; на пальцах моих ног сплетаются две змеи.
Она выходит из дома, кладет руки на шезлонг, касается моих плеч; офицер сидит справа от меня, расстелив на колене платок с разобранным пистолетом, который он чистит, не говоря ни слова:
— Здесь нет этого ужасного запаха.
Она вводит меня в дом, усаживает на кухне, приносит мне фрукты, яйца, молоко; усевшись напротив меня, она смотрит, как я ем, ее ресницы опускаются, когда я поднимаю на нее глаза; входит офицер, открывает шкаф, берет нож:
— Для твоего пистолета? Но, дорогой…Она вытирает мне губы салфеткой из синей бумаги, стоя за моей спиной, она держит в ладонях мою голову и целует меня в затылок; потом она провожает меня наверх, в красную комнату; кровать стоит перед окном с раскрытыми шторами; она оставляет меня посреди комнаты, я иду к кровати, привлеченный белизной и нежным ароматом простыней; она открывает шкаф, достает из него пижаму, подходит к кровати, я сижу, мои колени дрожат, она садится рядом, обнимает меня за плечи, ее пальцы касаются моей щеки, ее грудь согревает мое предплечье, другой рукой она расстегивает мою рубашку, потом снимает ее и складывает на постели, я поднимаю руки, она стягивает с меня майку; над деревьями золотится небо; пижамная куртка касается моей груди, молодая женщина присела к моим ногам, она снимает с моих ног сандалии, потом я встаю, расстегиваю ремень, штаны спадают на колени; раскрытый ворот ее платья приоткрывает ее груди; луч света, упавший из окна, перебегает по полу к ней, освещая ее юбку, сквозь ставшую прозрачной ткань я различаю ее бедра.
Ночью я плачу, лежа в постели, я стону, она открывает дверь, садится ко мне на кровать, ее ладонь ложится на мой горячий лоб, она чертит на нем крест: «мой толстячок, мой толстячок…», ее распущенные волосы струятся по плечам, по ночной рубашке; на талии, на бедрах, на груди — едва заметные следы пальцев: объятия офицера, его руки еще в ружейной смазке, под ремнем, на груди и под мышками — пот; ногой под одеялом я касаюсь ее бедра; ее губы дрожат; черные раскачивающиеся верхушки сосен сбрасывают птичьи гнезда; птенцы верещат, перепрыгивая с ветки на ветку, да, я слышу их, а еще — шум зеленых ручьев и крики слепых у костров.
Грубоватый голос зовет из коридора:
— Дорогая, иди сюда, ты простудишься.
Она вздрагивает, голос становится нежнее, женщина еще раз чертит крест у меня на лбу, встает, наклоняется, целует меня в щеку; она выходит из комнаты, оставляя дверь открытой, я слушаю: она ложится на кровать, офицер привлекает ее к себе:
— Завтра они схватят меня и выдадут скифам.
Тогда я встаю, дожидаюсь, когда они ослабят свои объятия, одеваюсь, беру в руку сандалии, спускаюсь по лестнице, толкаю застекленную дверь, выходящую на террасу, черный ветер с деревьев опрокидывает и душит меня, но я встаю и бегу по долине, держа сандалии в руке. Я встаю на мельничное колесо, теплая пена брызжет на мои колени и бедра, в воде плавают, крутятся на медных камнях полу обглоданные трупы лицами вниз…
Солдат вскакивает, Иллитан извивается на полу, солдат сжимает винтовку.
В кардинальском дворце официанты держат серебряные и фарфоровые блюда над плечом генерала; в начале обеда темный двор под окнами столовой наполнился криками и смехом: маленькие кастраты играют в мяч, в пятнашки, бегают взапуски; генерал жалеет, что обед начался, он представляет себе стянутые фланелью бедра, приклеенные потом ко лбу челки, тонкие, охрипшие, трепещущие горла; официанты знают о желаниях генерала; они обещают избранным им маленьким кастратам лучшие куски, добавку, разрешают им прятаться на кухне во время принудительных игр, при условии, что они не будут кричать, когда генерал обнимает и ласкает их.
