Эти нанайцы так, кстати, и промышляют, и содержат семьи свои нанайские. Денег-то у них на ружья нет. Да и не только на ружья.
В этом у меня с ними очень много общего.
Шуба медвежья под моими ногами сейчас лежит, как часть моей мировой коллекции. Добрая память о советских Вооруженных силах. Пообтерлась порядком уже. Через все страны шубейка проехала.
В Амстердаме сигаретами прожжена в области глаз.
И в Лондоне, и в Париже пожила и лишилась обеих лап — пробовали варить суп, насмотревшись фильмов с Чарли Чаплиным. И там и там получилась вполне приличная похлебка.
В Польше ее чуть шляхта на границе не отмела, сотней грина пришлось отделываться.
В Гонконге мне за нее штуку их гонконговских долларов предлагали — говорят, неведомый науке зверь. Не отдал.
В Нью-Йорке и Сиэтле под ногами валялась шкурка моя дорогая в засаленных квартирках-однодневках в Квине и на Первой авеню как единственный атрибут интерьера — кровати, стола, холодильника, кота и унитаза одновременно.
В Ванкувере мы ее использовали в качестве пугала для кабанов, доставших нас в палаточном городке в горах.
Да! Мишку убиенного немного все же жалко.
Добрый мишка был.
Сайгон
Американский вьетконговец Тим Юнг говорил мне, что не скорректированное уничтожение поселка во Вьеткон-ге было достаточно нашумевшим делом, которое попало в печать, потому что в огне погибли до кучи два репортера британской телевизионной компании «Фолке Ньюс», снимавших героические подвиги своих героических соотечественников. Бедный безухий командир взвода пошел бы под трибунал, если бы не самокритичный выстрел в большой, чувственный американский рот.
Перед тем как застрелиться в чувственный рот, Стивен Мэн, sentimental son of a beach, произнес великолепную фразу, которая впоследствии стала крылатой во Вьетнаме, а Фрэнсис Коппола (ну, этот чеканутый на голову режиссер) заработал на ней свой «Оскар».
— О, как я люблю запах напалма по утрам!
А все эта пресловутая американская сентиментальность.
Такие дела.
Кстати, Коппола умер.
Такие дела.
Нет, стоп! Че это я — это Кубрик кони-то двинул, а Коппола еще жив. Совсем записался я.
Тысячи южан пытались пробиться на территорию посольства США в Сайгоне, прямо с крыши которого каждые пятнадцать — двадцать минут снимались вертолеты, набитые, как банки с дальневосточной килькой, желтыми узкоглазыми беженцами. Буквально касаясь воды от перегрузки, они доставляли людей на стоящие в порту авианосцы, выгружали счастливчиков и возвращались назад к посольству. Туда, где массы народные пытались броситься напролом, уже понимая, что даже плавучие громады-железяки, хоть и не джонки, не растяжимы до размеров Южного Вьетнама.
Там, около дверей посольства, они и были удачно остановлены прицельными выстрелами очень нехолостых патронов парней из «зеленых беретов».
Такие дела.
В произошедшей суматохе матери Юнг удалось через трупы пробиться к решетке посольства. Крича что-то на понятном только ей языке, она затолкала в руку одному из охранников справку о геройской смерти мужа за свободу и независимость родного Вьетнама. Она знала, что за решетку в первую очередь пропускали или семьи погибших героев, или того, кто каким-то образом был связан с Сопротивлением. Поэтому отец Тима, сам того уже не зная, спас жизнь своей маленькой семье, жене (и сыну в дорожной сумке «Сэмсонит»).
Огромного роста солдат, с добрыми глазами, с плоским, тупым черепом, с лицом, молоченым горохом вьетнамской проказы и непостоянством текущей военной жизни, чертыхаясь и матерясь на своем понятном только ему английском языке, помог втащить груз на крышу посольства и с размаху забросил Тимкино мало уже что ощущавшее тело в вертолет.
Этот рейс был последним, и в эту железную банку набилось в два раза больше дальневосточных вьетнамских сельдей, чем необходимо.
Мать сидела на сумке, смертельно, до синевы в суставах вцепившись в нее своими маленькими вьетнамскими пальчиками, ощущая слабое дыхание своего мальчика.
Все кончилось, вся эта война, вся эта победа, все эти пули, все эти гранаты. Хао! Вскоре она с сыном будет в большой и неизвестной Америке, где все, конечно же, будет хорошо.
Вот дура-то!
Благодаря компании «AT&T CANADA», я могу практически бесплатно звонить в США. И сейчас, когда уже становлюсь старым пердуном и пристрастился окончательно к дешевому канадскому хересу, так как он невероятно напоминает мне вкус портвейна «777» (в простом народе известного как «Три топорика»), я, напившись, звоню Тиму в Хьюстон и спрашиваю его:
— А не хочешь ли ты, Тимочка, порыбачить на акул где-нибудь неподалеку от Ханоя (помнишь еще эти приливы мой милый желтый друг) или трахнуть какую-нибудь соотечественницу за два доллара в портовом борделе?
Он мне отвечает его любимой перифразой из фильма «Апокалипсис сегодня»:
— Ты же знаешь, я бы поехал, но… Я не люблю запах напалма по утрам.
Он просыпался в шесть тридцать каждое утро в своей маленькой квартирке в районе Хайгейта в Лондоне, где я жил у него несколько месяцев без пенни в кармане, ставил себе кофе и говорил эту фразу-молитву, перед тем как двинуться в свою архитектурную фирму «Шеппард Робсон» на другой конец города, в Камден Таун. Поездка занимала у него час двадцать две минуты — 2.44 туда и обратно — примерно одну десятую жизни.
Думаю, он просыпается с этим лозунгом и сейчас у себя в Хьюстоне:
— О, как я не люблю запах напалма по утрам!
Лондон
Кстати, это я приучил Тимку пить портвейн. Портвейн вместо виски — как напиток нашего поколения. А в 1991-м приволок ему в Лондон бомбу портвейна «Узбекистон виноси».
Ох и смотрели же на меня тогда «синие братья» — таможенники в родном Шереметьево-2. Но эта зеленая стеклянная деталь с вкусной витаминной жидкостью внутри, однако, сыграла важную роль в моей жизни — таможня под ее зеленым свечением дала алкоголику добро на вывоз в дальнее зарубежье запрещенных произведений искусств, трех картин собственного производства. Одна из картин попала на ежегодную летнюю выставку в Королевскую Академию художеств, другая позволила мне познакомиться с Люськой Ламберт из Мельбурна. А при помощи третьей в галерее Роя Майлза в Лондоне я стал обладателем нежного поцелуя глубокого проникновения от леди Дианы Спенсер, проще говоря, принцессы Дианы.
Тим говорит, что «бомба» портвейна «Узбекистон виноси» за, как припоминаю, может, и не точно, дай бог памяти, три двадцать до сих пор стоит у него в домашнем баре (уволок ведь ее в Хьюстон). И за все эти сильные свинцом последние годы никто из его друзей и знакомых так и не решился даже пригубить колдовской жидкости.
А в одиночестве Тимка не пьет.
