Аля тем временем ни с того ни с сего оживляется, непонятно почему вдруг переходит на мою личность, что меня вместо того чтоб радовать, наоборот, отвращает.
— Что ты думаешь о политике, обо всей этой польско-русской войне? — говорит она, заглядывая мне в глаза с близкого расстояния. Я тут же замечаю, что у нее болезненные, желтые зубы. Я не собираюсь сразу начинать с ней военный конфликт на национальные и ненациональные темы, поэтому вероломно спрашиваю, что она считает на эту тему. Она мне отвечает, что вот что:
— Мой папа, человек очень рассудительный, благодаря чему, в общем-то, у нас в доме еще во времена социализма всегда водилось и мясо, и большой выбор колбасных изделий, и моющие средства, говорит, что в этом деле не следует иметь никаких громких, к чему-либо обязывающих мнений. И тут он прав. Потому что теперь все вдруг заделались жутко важными, демонстративно высказывают свое мнение, а погодя хвосты-то прижмут. И тут он прав. Поэтому если тебя кто-нибудь спросит, за кого ты, то я тебе, Анджей, советую воздержаться от какого-либо окончательного мнения. Потому что можно здорово пролететь. Слушай, а ты серьезно ко мне относишься? — спрашивает она вдруг, глядя мне в рот.
— А почему ты спрашиваешь? — отвечаю я немного перепугавшись, потому что хочу, чтобы она от меня отцепилась, хочу уже выйти отсюда, без пунктов, но в здравом уме, чтоб сразу же за дверью отряхнуться от ее перышек, от ее волос и отдать Изабелле джинсы в стирку.
Она мне на это отвечает: почему спрашиваю, почему спрашиваю. Ясно, что не для того, чтобы к тебе подмазаться. Просто я думала, что через несколько дней мы поедем к моей сестре в районную больницу. Она как раз родила, — в конце концов, уже почти год прошел, как они с Мареком поженились, было венчание и свадьба, на которой было очень весело, очень веселая атмосфера была у них на свадьбе. Она еще лежит в отделении, потому что Патрик, похоже, подцепил желтуху. Совершенно непонятно, черт побери, каким образом. Мама подозревает, что это врачи виноваты, их непрофессионализм и отсутствие позитивного подхода к пациентам. Иногда люди из-за этого даже умирают, из-за врачей, которые, наоборот, должны пациентам помогать, это ведь абсурд какой-то, парадокс. Кроме всего прочего, в массовом масштабе процветает так называемое взяточничество, врачей начисто отсутствует совесть, ни капли ответственности, ни капли желания исполнять свой врачебный долг и профессию. Об этом много пишут в текущей прессе, в еженедельниках, говорят по телевизору, ну просто везде.
Я молчу и стараюсь вести себя так, чтобы соприкасаться с ней как можно меньшей поверхностью. Я чувствую, что проиграл по всей линии защиты, минус десять пунктов плюс незаметный бросок ее слюны на мое лицо, когда она ко мне обращалась. След ортопедической сандалеты на моем лице. Тяжеловооруженная армия в панике отступает в глубину штанов. Полный назад и паническое бегство.
Так что я уже тогда становлюсь неразговорчивый, потому что мои чресла уже получили сигнал, что обратились не по адресу и никакого продолжения рода человеческого тут не предвидится. Джордж тоже уже хочет покинуть это мероприятие, потому что просек, что не будет тут ни конкурсов, ни физических упражнений. Поэтому я передвигаюсь немного дальше в сторону занавесок, чтобы она случайно не подумала, что я хочу стать с ней друзьями. Я стараюсь, чтобы она не обиделась на меня за эту эмиграцию, но она, по-моему, обиделась. Ну тогда я пытаюсь загладить положение, чтобы она не чувствовала себя жестоко оскорбленной и чтобы потом не было, что со мной не о чем разговаривать и типа поэтому мы так целенаправленно друг с другом молчим. Поэтому я спрашиваю, знает ли ее сестра, что у беременных бывает такая болезнь, как токсикоз. Она говорит, что конечно, это такое довольно неприятное женское недомогание во время беременности.
Тогда я встаю с дивана и прохаживаюсь в сторону окна. Потом к двери. Потому что я, блин, уже на пределе и честно предупреждаю, что если мне сейчас же не дадут или какого-нибудь пива, или хоть крошечку амфы, или хотя бы кубик Рубика покрутить, то по моим нервам сначала пойдет трещина, а потом они вообще вздыбятся, и за последствия я не отвечаю. Если бы она мне хотя бы компьютер включила. Пасьянс «Паук». Хоть бы калькулятор какой дала в руки, чтобы я подсчитал свои минус сто миллионов тысяч пунктов из-за ее нелепости, из-за ее паршивого характера. И общей паршивости тоже. Потому что, скорее всего, это бесконечное число, которое в уме, как ни крути, не сосчитаешь. Тут я задумываюсь о том, что могло бы быть, если бы Бог имел хоть каплю совести, порядочности. Потому что если бы было так, а не иначе, если бы он проявил хоть миллиграмм доброй воли, вложил хоть миллиграмм логики в этот сценарий, то я имел бы сейчас Магду, потому что она с самого начала продавалась как подарок для меня. Так нет же. Даже там, в этом с виду честном Царстве Божьем, процветает коррупция, предательство, бьют лежачих и мылят глаза полиции насчет набитого амфой багажника «гольфа». Даже там все только под себя гребут, везде барыжничество и проституция, а польских девушек продают на Запад. Бог прикидывается, что он типа левых взглядов, всем поровну, ни больше и ни меньше, одинаково. А сам как вмажет мне по рукам, отдавай, Анджей, Магду, поиграй теперь чем-нибудь другим, а Магду мы теперь дадим Касперу. А потом еще Левому, пусть поиграет с чем-нибудь нормальным, мальчик слишком много времени проводит за компьютером, а ему это вредно для осанки, для сколиоза. А ты, Анджейка, не расстраивайся, мальчики тебе ее потом отдадут, правда, мальчики? Честное Божественное. А ты покудова с Алей поиграй, она немного не того, с дефектом, так сказать. Где сядешь, там и слезешь. Ну и что, это же не значит, что с ней нельзя играть, было бы желание.
— Факью, я в эти игры не играю, — говорю я себе под нос и смотрю вверх. Но это даже не небо, это потолок с облезлой штукатуркой, и это даже не кукла, которая хочет, чтоб с ней играли, это преждевременно скончавшаяся телеведущая, которая к тому же нацепила очки в золотой оправе и, послюнявив палец, листает журналы.
Если б она мне хотя бы калькулятор дала, что я уже подчеркивал раньше. Я бы хоть чуть-чуть развлекся, прибавлял бы, отнимал, сначала все цифры слева направо, потом справа налево, а в конце умножение. Я бы все рассчитал. Про Магду. Ее рост. Ее возраст. Длину ее волос. Длину ее предположительной жизни. Угол наклона Каспера по отношению к ней. Количество амфы в крови. Процент ее удовлетворения. По-любому низкий. Она, по-любому, на минусе. Скорость, с которой русская армия приближается к городу. Количество проданной колбасы. Я бы все посчитал, если бы она дала мне калькулятор.
Но она нет. Не дает. Она сидит и время от времени пялится на меня, а другой рукой поправляет себе что-то в зубах. И ей даже в голову не приходит, что это уже все. Что вот теперь решается судьба ее клеверных листиков, приклеенных к окну, и стекол в мебельной стенке, что сейчас я это все подожгу вместе с ее волосами, которые я вообще отрежу на фиг и сам, собственными ногами, растопчу в жидкую тюрю. В конце концов я ей вот что говорю. Потому что это уже не хиханьки: то да се, да что ты обо мне думаешь, Анджей, я тебе нравлюсь? я красивая? я некрасивая? чем она лучше меня? Потому что хотя я человек по натуре добрый, но чтоб меня держали за ходячий приют для сирых и убогих — это уже перегиб, не желаю выслушивать контрацептивный пердеж из серии «домашние советы» и ничего с этого даже не поиметь, никакого удовольствия, одну мелодраму и длинные разговоры об искусстве, поэзии и защите зачатой на закате солнца жизни нерожденных младенцев.
