А пока я себе все это думаю, представляю, вижу глазами своей души, вдруг открывается дверь. И из нее выходит какой-то мужик, который вообще отношения к этой истории не имеет, просто он один из своры статистов, которые задействованы в этом фильме. Но я его сразу примечаю, потому что с ним что-то не так, и это напрямую связано с комнатой, в которую он, наверное, вошел с улыбкой, полный оптимизма и с прямым позвоночником, а выходит с прогрессирующим прямо на глазах сколиозом и горбом, в котором хранит запас воды для излечения морального бодуна, и вся эта его метаморфоза — прямое следствие одного посещения комнаты номер двадцать два. Лампа в глаза, психические пытки, признавайся, что среди русских имеются твои двоюродные братья и сестры, у нас есть доказательства, есть твои фотографии, типа патриот, а стержни для авторучек своим детям покупал у русских, вот, получай за это лампу в глаза, получай за это сколиоз. За машинкой сидит какая-то левая машинистка и записывает все, что он сказал, но не так, как на самом деле, а так, как ей больше нравится, потому что как бы вопрос ни был сконфигурирован, она все равно запишет: да. Да, допрашиваемый выказывает прорусскую ориентацию; да, он хочет, чтобы русские захватили Польшу; да, он клянется именем Польши, что это не русские отравили реку Неман. А все только потому, что «нет» в этой машинке не работает, этого слова как раз нет на клавиатуре. И не было, его еще до польско-русской войны ликвидировали, вырвали еще когда допрашивали художников, связанных с «Солидарностью».
Вот, но когда я слышу «следующий» и туда вхожу, то убеждаюсь, что эту машинистку как раз нельзя обвинить в фальсификации результатов моральных выборов в период военного положения 1981 года, потому что, как я посчитал в уме, она тогда даже не знала, что такое да и что такое нет, потому что ее тогда, скорее всего, и в живых-то не было, она тогда еще не только не жила, но даже еще и не собиралась. Потому что на глаз ей максимум тринадцать лет.
— Здрасте, — говорю я заранее, чтобы показать, какой я вежливый, вдруг она научится писать «нет». Но эта, за машинкой, не отвечает, и тут я сразу начинаю подозревать, что между нами нет уважения, особенно если принять во внимание, что у нее стул выше, чем у меня. Сразу за мной входит шакал, который меня привел, и говорит: эти показания ты, Масовская, потом сразу же отнеси вместе с кофе и печеньем коменданту, он так велел, и сама тоже к нему пойдешь на долгий и серьезный разговор, он так велел. На это Масовская вслух говорит: так точно, а одновременно матом что-то бурчит себе под нос. Классный стереоэффект получается. Когда я слушаю, что она говорит, в то время как сама смотрит на эти свои клавиши и целится в них по очереди одним пальцем, а на втором догрызает остатки ногтя, мне сразу начинает казаться, что это скорее я должен сидеть за машинкой и записывать историю ее болезни. Умственной, конечно.
— Фамилия, — говорит она. Я ничего. Червяковский, — говорю. Имя? — Анджей, очень приятно, — добавляю, — а тебя как зовут?
— Меня Дорота, — говорит она и странно как-то смотрит, меня даже начинает глючить, что она все про меня знает. Что за херня. Я смотрю на нее, — может, я ее когда встречал, на какой-нибудь дискотеке в Лузине или в Хочеве летом, но трудно точно сориентироваться, потому что на ней синий комбинезон, костюм под заглавием «водитель автобуса Неоплан», впрочем, слишком большой. Часы у нее показывают неправильное время, на левой руке ручкой написано «Л» как левая, на правой «П» как прошмандовка, и она, когда пишет или что-нибудь делает, все время эти руки проверяет.
— Имя матери, — бормочет она себе под нос, — вау, бля, имя матери Ма… тя… к… И…за…б…ела с двумя «л», а по мужу Чер…вя…ко…вск…ая… бля.
И тут я начинаю врубаться. Какое-то неясное подозрение хватает меня за шиворот, трясет и говорит, эй, Сильный, проснись, тебя круто глючит, вот сидит эта машинистка, ты еще даже не понял, хочешь ее трахнуть или нет, а она уже знает имя и девичью фамилию твоей родной матери. Очнись, Сильный, потому что тут какую-то хрень передают, а ты ни фига не в курсе, внизу, в стене тут спрятаны чьи-то тайные ясновидящие глаза.
— А ты что делаешь, работаешь? Учишься? — спрашиваю я у нее, чтоб хоть немного отвлечься от этого шизанутого фильма, который мне тут показывают, а то я прямо начинаю подозревать, может, это начало каких-то пыток.
Эта пишет как ни в чем не бывало, тормоз какой-то, а потом вдруг говорит: чё? Это она в мой адрес так спрашивает, я даже испугался, потому как она по-любому ненормальная, будто из другого детсадика. И вдруг она начинает уже типа врубаться в устную речь. Ничего не скажешь, по крайней мере девица понимает по-польски, хотя сама, скорее всего, говорит на каком-то собственном средиземном диалекте, в состав которого входит постоянно дымящаяся сигарета. Между прочим, когда она пишет на машинке, она явно в мыслях ведет сама с собой какие-то кровопролитные словесные бои, какую-то внутреннюю гражданскую войну с братоубийственными битвами на ножи. Которыми нормальные люди мажут масло на хлеб. Она сводит сама с собой какие-то свои личные внутренние счеты с применением собственных иррациональных чисел. Ну, по-польски она тоже кое-как контачит, поэтому и говорит мне: ага. И то и другое. Все. Ответы. Правильные. Этот приз. Ты. Выиграл.
Тут она берет и вырывает из машинки букву «н» и бросает ее в меня. Но не попадает, потому что, наверное, опять перепутала стороны.
Тогда я решаю, раз уж между нами протянулась дружеская нить, не зевать, кто знает, как там дальше пойдет, слово за слово, я вчера классное кино видел, потом она раскручивается, дает мне номер своей мобилы, я одолжу у Каспера его «гольф», заеду за ней, и мы поедем куда-нибудь на озеро или на чашечку кофе, чаю, и вдруг между делом получается, что буковки «н», «е» и «т» нашлись и работают за милую душу, так и лезут ей под пальцы в соответствующей конфигурации, в конфигурации «нет», прорусский? — она печатает: нет; алкоголик? — она печатает: нет; виновен? — она печатает: НЕТ.
Ну, я ей тогда говорю: а где ты учишься? В гимназии? В экономическом лицее? В вечерней школе?
Она мне в ответ ковыряется в своей машинке, причем довольно агрессивно ковыряется, стучит по ней рукой. И: НЕТ, отвечает типа раздраженно. Тут опять заявляется тот шакал и говорит Масовской, чтобы она поторопилась с этим кофем и печеньем, потому что коменданту скучно, и чтобы выучила новые анекдоты, потому что старые коменданту уже надоели. И еще она должна немедленно бросить курить, потому что ей это вредно для кашля или чего-то там другого, а комендант из-за этого нервничает. Тут эта опять ему отвечает: так точно, а сама бурчит что-то себе под нос и злословит про какой-то детский сад и концлагеря.
Ну, она опять типа печатает, будто играет на клавишном инструменте в группе, лабающей в стиле регресс, а потом вдруг отодвигает машинку с таким грохотом, что та чуть не падает прямо на меня, вокруг летают разные бумаги, белые страницы, как охреневшая домашняя птица, которую она кормит крошками от своих бутербродов. Такой шизы я еще в жизни не видел.
— Классно у тебя тут, уютно, — начинаю я с опаской, чтобы ей еще чего не стрельнуло в башку, еще похуже, к примеру, чтоб меня убить, заколоть острием авторучки или карандаша, по ней сразу видно, что она на это способна. Кстати, она рыжая. Но с отростками. На подоконнике все цветы завяли наглухо, жалюзи русского производства опущены наглухо, плюс стакан, поросший мелкими малоподвижными водяными животными, плюс на письменном столе разложены разные графики, которые она все время чертит, даже когда разговаривает со мной. И пока она сидит, я только успеваю заметить, что вертикальная ось игрек означает степень, в которой ее все задрало и задолбало, а горизонтальная икс — течение времени. Функция возрастающая. Сейчас, по отношению к настоящему моменту, уровень задолбанности очень высокий.
