— Расслабься, Чик. Этот долбаный кот не стоит нашего внимания — он просто ленивый обкуренный дурак. Лучше посмотри на ворону. Она же вылитый хачик. Смотри — вся чёрная, пиковая, и нос у неё большой и горбатый. И каркает она так же, как они разговаривают. Слушай — точно! Ворона — это хачовская птица.
Мы показывали на хачовскую птицу пальцами и смеялись. Все остальные показывали пальцами на нас и тоже смеялись. Так что все были довольны. Тогда вообще все были довольны.
Потом как-то незаметно, бесшумно, тихой сапой к нам подошёл Лёня Свиридов, которого в туалете кто-то накормил ЛСД. Лёня сказал, что вмазал по вене два кубика. Он врал. Я читал в чёрно-белом журнале «Zabriski Rider», что кислую в принципе можно вводить внутривенно, но нужно ещё найти: а) кислую в таком странном виде, б) имбецила, который её в этом виде достал. Да и вообще в Москве ее тогда не было, Лёне подфартило, ему достался какой-то совсем уж немыслимо-эксклюзивный эксклюзив. А он, придурок и словоблуд, не понимал и врал.
Шёл девяносто третий год, и я описываю все это так подробно только потому, что тогда история только начиналась… Я не знаю, как объяснить. Есть такое банальное клише — «взяться за…» (за ум, за голову, за гуж или за яйца — в данном случае всё одно и то же, потому что важно только первое слово «взяться»), а больше ничего не напрашивается. Человек прекрасен до той поры, пока ему не приходится за что-либо браться, после этого всё идёт на спад. Да и потом был такой возраст, в котором всё имеет значение. Уже поэтому стоит об этом рассказать. Потому что после определённой черты всё утрачивает своё значение — вороны и коты, объевшиеся кислой Лёни, рекламные листовки в фаллическом воздухозаборнике. А вместо всего этого появляется нечто новое и светлое, которое не торкает. Тогда нового не было, оно на х… было никому не нужно.
Лёня достал из кармана алюминиевую вилку, украденную в столовой, и подошёл с ней к какому-то старшекурснику, который одиноко сидел на лавочке и только что отложил в сторону газету для деловых людей, под коих косил тогда каждый дурак на закате тинейджерства. Скорее всего, это был какой-нибудь «Коммерсантъ». Или что-то в этом роде — такие газеты похожи друг на друга, как однояйцовые близнецы. В них пишут про биржу и маклеров, а также про повышение пошлин на ввозимые в страну иномарки.
Лёня протянул старшекурснику руку, хотя знакомы они не были, после чего молча взял газету и начал рвать её в клочья. Видимо, таким образом он боролся с системой. А потом он пригласил нас в морг.
Морг принадлежал медицинскому факультету МГУ и находился как раз возле того фаллоса, в который я выбрасывал листовки. Лёня сказал, что знает, как залезть туда через окно, и хочет отрезать у трупов пару пальцев. «Я коллекционирую пальцы», — врал он. Он вообще почти всегда врал так часто и незамысловато, что на него за это даже не обижались.
Мы с Чикатилой вежливо отказались идти с ним в морг. Лёня сказал, что ладно, тогда он пойдёт один.
— Некоторым людям нельзя читать Мамлеева и употреблять галлюциногены, — произнес Чикатило, внимательно смотря вслед слегка покачивающейся Лениной спине со сколиозными плечами. — Видал, как его вставило, как он загоняется.
— Да, — согласился я. — Да ему вообще ничего нельзя, этому Лёне.
— Слушай, — сказал вдруг Чикатило, прекратив смеяться. — У меня к тебе серьёзный разговор.
— Давай, — отозвался я. Моя воля — я бы все серьёзные разговоры проводил именно в том состоянии, которое было тогда. То есть накуренным в жопу.
— Сейчас, подожди. Сейчас. Я хочу немного гусиным шагом походить, ладно?
— Давай, — опять согласился я.
— Что ты, блядь, всё одно заладил? Давай да давай! Как попугай ара, да? — Он присел на корточки и перешёл на кавказский акцент. — Как варона, да, говно, билят! Ээ, ара! Пачэму это нэ Олэнка говорит, да? Давай-давай! — спросил Чикатило какого-то парня с «дипломатом», проходившего мимо. Парень поджал «дипломат» и шарахнулся в сторону. Многие считали Чикатилу дауном-рецидивистом, с которым лучше даже не разговаривать.
Парень нервно удалялся, оглядываясь назад и всё сильнее прижимая к груди свой заскорузлый «дипломат», как будто в нём лежал миллион долларов, который он был должен колумбийской мафии. Хотя на самом деле максимум, что могло там находиться, — это непонятные конспекты, написанные мелким подростковым почерком в общей тетради с изгрызенной обложкой и страницами в клеточку Чикатило на корточках шёл за ним следом и орал какие-то циничные вещи. Он вообще был прожжённым циником, он мог бы продать душу дьяволу… ну, не за бутылку пива, конечно, но, скажем, за плитку гаша величиной со сникерс или за пару дней изнуряющего секса с Оленькой — такого, когда встаёшь с кровати только для того, чтобы подмыться или сходить в гальюн. Такого секса ни у кого нет, но все о нём пишут, потому что мечтают.
Жалко, что люди маются хернёй обычно только в студенчестве (да и то не все, а лишь некоторые). Причём независимо от возраста. Чикатиле было тогда двадцать три — наверняка больше, чем тому человеку, который читал «Коммерсантъ» на лавочке. Сейчас цифры поменялись местами, и Чикатиле тридцать два, и он не мается хернёй.
Тогда, когда Чикатило сделал плавный круг не над кукушкиным гнездом, а по периметру того самого газона, на котором хач-ворона метелила (и правильно делала) вконец обленившегося кота, — тогда всё это и началось.
…Чикатило сделал плавный круг по периметру того самого газона, на котором хач-ворона метелила вконец обленившегося кота, и начал говорить серьёзно.
— Слушай… Я вот тебе что хочу сказать… Только нет, нет, сначала…
— Опять гусиным шагом?
— Да нет, сначала я задам тебе вопрос: почему люди не хотят со мной разговаривать?
— Ну почему не хотят? Я ведь разговариваю, ничего.
— Нет, а ты видел вот этого, с «дипломатом»? Ну, я бы понял, если бы он сострил что-нибудь в ответ на мою изящную, утончённую шутку. Я бы понял, если бы он попросился ко мне в Клуб Красивых Мужчин или послал меня нах… Но так вот — молчать… Он не стал со мной разговаривать, понимаешь?
— Ну и что? Он разве давал кому-нибудь подписку о том, что обязуется поддерживать беседу с тобой в любое время дня и ночи в любом душевном состоянии?
— Да ничего, в общем-то, — пожал плечами Чикатило, закуривая сигарету. — Это к делу не относится. Просто я работать пошёл, вот что… Я решил работать. По-настоящему.
Я не понял, почему о такой банальности надо было говорить с таким лицом и с предисловиями. С предыдущей работы Чикатилу уволили чуть больше недели назад, да и вообще мы все подрабатывали где-нибудь, время от времени и за очень небольшие деньги. Видимо, Чикатиле слишком уж дало по шарам, если он заговорил о такой обыденной вещи столь надрывным и возмужавшим голосом.
За несколько дней до этой эпопеи с рекламными листовками имел место эпизод, когда мы пару часов проработали фотографами. У Чикатилы был допотопный «Зенит» с маленьким и куцым объективом «Индустар», а у меня — полупрофессиональная «Практика». Мы позвонили по объявлению в газете, и с нами договорились о встрече, почему-то в метро. Какая-то крашеная алкоголичка дала нам восемь фотоплёнок и объяснила суть работы: ходите по Москве и фотографируйте солдат. Денег с них не берите (она говорила об этом так, как будто с солдата вообще можно взять деньги), а спрашивайте адреса родителей. Мы с ними спишемся, а уж они-то за фотографию любимого сынка в форме такие деньги отвалят! Оплата сдельная.
