Чтобы избежать всего этого дебилизма, я взял и рассказал Клону про Кадр. Все сразу, без предисловий и предыстории. И про новое слово в индустрии развлечений, и про зеленый купол, и про «ЗИС-110» и ополоумевшую толпу паникующего быдла. Знаете, чем действительно надо наполнять повисшие паузы? Попробуйте просто рассказать собеседнику что-нибудь реально заслуживающее внимания. Конечно, если таковое найдется и вспомнится.
Забыл сказать о Клоне: Клон — это и есть моя психическая болезнь. Альтер-эго, выкристаллизовавшееся в почти реально существующего двойника. Вроде Тайлера Дердена или мистера Хайда. Правда, ни до того, ни до другого он не дотягивает. По всем показателям. Слишком слабая личность. Кишка тонка.
Он меняется со временем, но всегда на пару-тройку лет младше меня. Он появляется не тогда, когда захочу я, а когда будет угодно ему самому. Он — мое прошлое, время от времени приходящее ко мне во вполне человеческом обличье.
Подростковые банды поклонников, одеколон Hugo Boss, номер телефона в журнале «Fool», смехотворный культ собственной личности, создаваемый при помощи средств массмедиа — отрывки из моей биографии. Все, что происходит с Клоном в настоящем времени, происходило со мной в прошедшем.
Наши отношения часто меняются — от братской любви до (почти что) ненависти. Если вас это удивляет, покопайтесь в собственном сознании — вы ведь (не лгите себе!) тоже не всегда в ладах со своим прошлым. Только вы стараетесь его забыть, а я, наоборот, лелею и пестую. Мое прошлое — мой лучший друг и заклятый предатель.
* * *
У меня очень интересная биография. Со множеством всяких подпунктов, сносок и ссылок. Очень часто со мной происходят вещи, которые никогда не произойдут ни с кем кроме. Смешные вещи.
В девятнадцать лет я накурился так, что на целый год стал настоящим психом и выпал из жизни.
По-моему, вы не поняли. Повторю: я реально сошел с ума из-за банальной марихуаны. Психическая болезнь под названием «Клон» здесь ни при чем — это совсем другая история.
История о том, как мне сорвало голову из-за дури. Это практически то же, что заработать цирроз печени из-за злоупотребления фантой.
Время действия — еще до движения. Я имею в виду: очень давно.
Вся галиматья началась спонтанно, без намеков и предыстории. Ни с чего, случайно. За косяком после вечерней бутылки пива.
Я тогда нелегально снимал угол в студенческой общаге на улице Шверника. Население студенческих общежитий: полумафиозные арбузные дельцы из республик братского Кавказа, очень много вые…истых и реально опасных чеченцев, легальные и нелегальные студенты (в том числе вечные, умышленно сохраняющие за собой этот статус ради халявной койки в дорогом мегаполисе), украинско-молдавские гастарбайтеры и небольшой процент людей вроде (тогдашнего) меня. Имеется в виду: раздолбаев без особых приоритетов, сваливших от родителей и вполсилы пытающихся сделать пусть не первые, но, один черт, блинно-комообразные самостоятельные шаги. Окружающая обстановка: скрипучая кровать, черно-белый совковый телевизор марки «Шилялис» и три соседа младшего студенческого возраста — они реально где-то учились с грехом пополам. Один из них, Владик Плюев, по праву заслужил титул самого глупого человека, которого я встречал в своей жизни. У него была гром-мама — огромная командо-административная баба, которая постоянно приезжала к нему в гости из какой-то зауральской промзоны и называла его пупсиком. За неделю до приезда мамы Владик начинал судорожные и хаотичные метания в пространстве: он делал генеральную, на несколько дней растягивающуюся уборку с омовением (химическими жидкостями) самых потаенных уголков нашей загаженной норы, а потом слезно просил нас (иногда предлагая деньги) хотя бы на несколько дней найти себе другую вписку. Мы вполне резонно предполагали, что мать заставляет его заниматься с ней омерзительным старческим инцестом.
В тот вечер (теплый и осенний, разумеется) мы сидели в тесной грязной комнатушке того самого общежития на улице Шверника, обкурившись какой-то совершенно убойной травы. Жалкой пяточки с головой хватило на то, чтобы отключиться абсолютно, по полной программе.
В квадрате окна маячило небо — ясное, псилоцибиновое и темно-синее. В самом центре космоса рогато стоял невозмутимый молодой месяц. В свете одинокого уличного фонаря желтизна низкорослого дерева, растущего прямо под нашими окнами, становилась ядовито-салатовой и походила на искусно сработанную бутафорию. На грязной электрической плите начинал закипать чайник — когда мы выключали свет, под действием фонарно-уличного освещения он становился похожим на таинственный сюр, сошедший с картины Сальвадора Дали. Может, я описываю все это излишне красиво, но так оно и было в тот вечер.
Точнее, именно так все начиналось. Красиво. Излишне (и настораживающе) красиво.
Трава, как я впоследствии понял, оказалась не простой. Кто-то что-то в нее добавил — стандартный прикол обеспеченной молодежи, не жалеющей химии ради эстетического удовольствия посмеяться над чужим приходом. Обеспеченная молодежь в общаге не водилась, зато изобиловала в институтах, в которых обитали и мои соседи — кто-то кому-то что-то впарил, теперь уже не выяснишь, кто и зачем.
Удобно откинувшись на спинку дивана, мы по очереди отошли каждый в свою империю глюков, где общение между нами уже перестало быть необходимым. Теперь я общался с тысяча девятьсот четырнадцатым годом, и я там был блестящим крылом огромного открытого автомобиля, похожего на большую лодку цвета мокрого асфальта. Вместе с этой лодкой я медленно въезжал в ворота старинного замка то ли в Тюрингии, то ли в Саксонии, то ли где-то между ними. Плыла какая-то ледяная жара, и все вокруг походило на объемные слайды, которые я любил смотреть в детстве (они хранились у отца в том же волшебном шкафу, где и фотопринадлежности). Кожаный человек, сидящий за рулем чуда техники, слегка притормозил и сдвинул на лоб свои goggles, делающие его похожим на добрую глупую рептилию. Вокруг его воспаленных глаз остались два красноватых овала, придающих лицу шофера лишнюю дозу старости и немного усталости. Дама в белом, сидящая на заднем сиденье, устало обмахивалась веером на фоне шумящего верхушками перелеска и дальше — необъятных зарослей то ли хмеля, то ли еще непонятно чего, распространяющего ароматный терпкий запах на десятки километров вокруг. Всю тихую прелесть и неповторимость этого момента понимал, как ни странно, только я — декоративный элемент стального механизма; что же касается двоих присутствующих в кадре людей, то для них это была всего лишь одна десятимиллионная доля до боли знакомого пути, повторяемого если не каждый день, то уж по крайней мере достаточно регулярно — это я понимал каким-то необъяснимым на словах абсолютным знанием, знанием просветленного или обдолбанного.
Тысяча девятьсот четырнадцатый год: эскалация Сараевского кризиса, мобилизация сил Антанты, «Облако в штанах» в процессе (и в разгаре) написания, два года с момента гибели «Титаника», год до гибели «Лузитании» и газовой атаки под Ипром. Восемьдесят с лишним лет до вечера в общаге на улице Шверника. Большой промежуток времени, как ни крути. Люди, которые ни с того ни с сего нарисовались вдруг в моем пущенном на самотек мозгу, наверняка уже успели отдать богу душу. их дети и внуки даже не догадываются о том, какая простая и вместе с тем абсолютная истина могла бы открыться однажды их родителям, будь те хоть немного внимательнее. По этому поводу упоительная, до боли сладкая грусть пронзила все мое существование. Я сидел и втыкал, наслаждаясь этим странным вуайеристским счастьем — ворваться инкогнито вдень, нет. в мгновение восьмидесятилетней давности, в уже прожитую жизнь давно забытых людей. На одно долгое, нескончаемое мгновение.
