И тогда он внезапно схватил ее за руку. А когда он повалил ее на землю, первое время она даже не пыталась защищаться.
Слон двинулся вперед, в сторону съежившейся от страха матери, но остановился — может, потому, что увидел Христиана. Даже не его лицо, а тыльную часть головы.
Христиан уже сидел на матери Слона. Для начала он отмерил ей две громких пощечины. Ее крики тоже были громкими. Он начал срывать с нее рубашку, совершенно не обращая внимания на то, что Слон покачивается за его спиной. Он покачивался, поднимал руку вверх, а потом не знал, что с ней делать дальше. Женщина кричала, хоть Христиан и затыкал ей рот сначала рукой, а потом тряпкой.
Так я увидел наконец-то Христиана с женщиной. Однако мне он нравился таким, как был до этого, даже за миг перед всплеском ненависти. Потому что в определенный момент, когда он разрывал ее рубашку, он перестал мстить. Его белое, почти фосфоресцирующее лицо уже не было ожесточенным. На нем видно было даже не удовольствие, а что-то похожее на облегчение.
Раздался сухой, но очень громкий звук. Из головы Христиана брызнуло что-то темное, мокрое, пахнущее рыбой, раками, короче, дарами моря. Он упал на женщину, которая принялась из-под него вылезать.
Возле мусорки стоял советник. Сначала я не догадался, что он здесь делает, то есть что он сделал. Я лишь увидел, что все остальные разбежались.
Я понял, что случилось, когда советник направил что-то черное в мою сторону, и это было дуло, пистолет. Я так сильно испугался, что стал заниматься трупом. Я пытался его поднять, чтобы показать советнику, что я на его стороне, что я добрый и помогу ему убрать этот балаган. Я помог также подняться матери Слона. И мои пальцы наткнулись на что-то мокрое и теплое, но это могла быть ее блевотина. Я громко сказал, что ее нужно отвезти в больницу.
Рядом на траве лежал Слон. Его мать, всхлипывая и выплевывая куски блевотины, сначала склонилась над ним, а потом изо всей силы начала бить его по лицу. Даже сильнее, чем ее бил Христиан. Но Слон не просыпался. Видимо, что-то случилось с сердцем, уничтоженным постоянным смешиванием снотворного и амфетаминов. От амфетаминов сердце просто бесится. В сущности, Слон, должно быть, вел довольно беспокойный образ жизни, несмотря на все старания матери.
Постоянно угрожая пистолетом, советник приказал мне погрузить мать и сына в автомобиль. Потом мы куда-то поехали — в полицию или в больницу. В старом автомобиле советника все подпрыгивало, прежде всего, голова Слона на моих коленях. Я сидел, но у меня было ощущение, что лежу: как-то уж очень прочно я устроился на сиденьи этого подскакивающего автомобиля. Советник что-то очень громко говорил самому себе о зверях. О том, что они должны жить в земляных норах. И что человек плюет самому себе в лицо, давая им квартиры. Потому что это он дал им квартиры. Еще когда эти микрорайоны только начинали застраивать, ему пришла в голову идея. Был такой период, когда было много женщин с детьми и они писали заявления. И были задействованы большие инвестиционные мощности, когда строили этот район. А он сделал так, чтобы построили район для таких женщин. Чтобы собрать их вместе, без вражеского окружения, чтобы никто на них пальцами не показывал. Ведь тогда обо всем думали, о людях думали. А сейчас, вместо того чтобы целовать ему руки, они его ненавидят. Если бы он тогда это знал, то никогда бы не взял квартиру в этом районе. Он взял, потому что район застраивался, а ему очень нужно было жилье, и он не знал, что совершает большую ошибку. И что сейчас он вынужден использовать оружие. Он уже тридцать лет владеет разрешением на ношение оружия. Никогда не использовал его для самообороны. Но вынужден был защитить другого человека. Это должен был быть наилучший микрорайон для женщин.
Когда советник на минуту остановился на светофоре возле «Мультикино», где перед нами проезжала вереница автомобилей, я выпрыгнул наружу, в заросли.
Убегая через дворики, я так страшно потел, будто был не человеком, а намного более водянистым организмом. Но советник не стрелял в меня и» не догонял — у него было достаточно проблем в собственной машине.
Вот только мне было очень холодно и одежда прилипала к телу, когда я пробегал через микрорайоны, а потом через заросли на горку. Как только я добрался домой, я бросился к товару и курил долго-долго, пока мне не стало хорошо.
А сейчас я лежу на полу и делаю из фольги очередную порядочную хапку, А потом еще одну. У меня в голове — солнце. Каждую секунду я засыпаю и вижу лица. Они выглядят как человеческие, но это не люди. Их изменило абсолютное счастье и уже никогда у них не будет другого выражения лица, они даже не откроют глаз. Когда я просыпаюсь, я тоже вижу лицо — лицо Роберта. Он почему-то не уехал на пять дней. Я не знаю, что ему нужно, но я желаю, чтобы он это получил. Я желаю ему быть таким же счастливым, как и я.
Он протягивает в мою сторону руку с чем-то черным. Это опять дуло, пистолет. Но я уже нахожусь намного дальше, чем он мог бы меня послать.
Это было как столкновение. Как столкновение с чем-то охуенно твердым. Но я — настолько охуенно мягкий, что это превратилось в заебательскую нежность. Как бетон, сделанный из человека. Мускулистый, небритый и спрессованный воедино человек или люди, которые превращаются, типа, в бетон. Но я из всего способен сделать нечто супермягкое, идеальное для тискания. У меня с каждым так. И с собой, конечно же, прежде всего. Потому что я — самый сильный и самый мягкий.
Приблизительно так выглядят мои пробуждения, когда я просыпаюсь, все еще обкуренный.
Мне так хорошо, что я сажусь на корточки на кровати. А потом вспоминаю, что у меня есть помада. Я пытаюсь ею разрисовать простыню в вишневый цвет. У меня получаются только розовые линии, но они даже лучше — я засыпаю на них, потому что мне тепло, как в собственном животе.
А когда я просыпаюсь, то обнаруживаю в своем горле нечто сухое, но оно не царапает. Я кашляю, и оно вылетает. Такое маленькое и коричневое. Мне все еще очень хорошо. Мне так горячо, сладко, но темновато, будто бы вместо всего у меня — жидкий шоколад.
Немного позднее мне становится менее хорошо, но я открываю шкафчик с фотографиями лесных участков. Я велел сделать их специально к документации, так как я строю там кое-что. Но вообще-то это красивые снимки — с настроением. Только вот что-то мне все менее и менее хорошо. На одном из снимков — старый, но красивый дачный домик, с такой гуральской крышей.
Тогда я вспоминаю о помаде, а потом опять забываю. Я опять полностью превращаюсь в шоколад и, только проснувшись, могу подойти к зеркалу, чтобы сделать себе большие розовые круги на щеках. Я подвожу и губы. Мне всегда нравился цвет чайной розы. Он был не просто сладким — было в нем что-то еще. Но сейчас я немного сильнее его размазываю, и он становится еще розовее, Я подвожу себе под глазами серебряные тени. Так, чтобы они видели, что я не только сильная, но и сладкая. Очень сладкая, но пережила разное и способна быть холодной. Они будут меня уважать еще больше. Я не заканчиваю наводить тени, а только их подчеркиваю — делаю несколько штрихов под глазами, потому что так будет лучше.
