Возвращаясь домой на бесконечных трамваях, я то подремываю, то вспоминаю этот прекрасный день, который, впрочем, чуть-чуть смешивается с предыдущим.
Утром меня разбудил крик. Вместе с порцией блевотины, безболезненно вылетевшей из меня на пол.
Блевание после героина — это обычная гигиеническая процедура. Блевота проскальзывает через пищевод, словно проворная рыба. Либо ее вообще не чувствуешь, либо она доставляет удовольствие. Кроме того, она совершенно беззвучна. Поэтому крик был не моего происхождения — кричала певица в телевизоре.
Я хотел было подползти к пульту и сменить канал. Но я не знал, чем это сделать. Мое тело не имело каких-то определенных форм.
Потом летел час за часом. Мои духовные нужды в течение этого времени удовлетворяли ведущие программ и певицы телеканала Wiwa Zwei. Однако их наверняка учили удовлетворять чьи угодно духовные нужды — только не мои. Начав двигаться, я первым делом отключил телефон. Мне не очень-то хотелось разговаривать. Это все равно что медленно стирать в порошок путем взаимного трения два куска фанеры.
К счастью, в моей голове еще хранилось что-то наподобие гигантского кубика сахара, Я мог испытать боль от этого угловатого устройства, если бы оно одновременно не было сладким.
Остаток дня я валялся перед телевизором и смотрел музыкальные каналы, занимался личной гигиеной и убирал блевоту. Двигаться мне было все так же трудно, особенно когда я осознавал, что чем-то занят. Мне пришла в голову одна идея: смог ли бы я, отрезав часть своего тела, высосать из него остатки героина? После долгих раздумий, я пришел к выводу, что в моей ситуации это не поможет. Ну, возможно, если не считать того, что, отрезав часть своего тела, я бы чувствовал меньшую тяжесть при передвижении.
Потом наступил следующий день, то есть, собственно, сегодня. Все началось просто чудесно: утром светило солнце сквозь тонкую прослойку низких дождевых туч, благодаря чему свет казался электрическим и на улице можно было чувствовать себя как дома. Я быстро поехал на работу, где должен был сделать известного сатирика. Он оказался слишком зашуганным. Потом я пил минеральную воду в редакции, пялясь на календарь с младенцем, лежащим внутри огромного пасхального яйца. Я вспомнил о том, что через два часа состоится крещение сына Габриэля. Где-то далеко, в костеле на другом берегу Вислы.
И вдруг мне в голову пришла гениальная идея: внести разнообразие в крестины, приехав на место события обкуренным. Во-первых, от этого торжество могло стать еще более приятным. Во-вторых, кайф превратился бы вообще в нечто необыкновенное и неповторимое, если бы обкуриться прямо на крестинах в костеле.
Я возбудился настолько сильно, что включил мобилку и стер, даже не прослушав, все сообщения. Затем я позвонил к Мачеку. К счастью, его телефон был включен. Ему не хотелось разговаривать; у него был плохой день — испортился электрочайник. Поэтому он выбросил его в окно. Или же так — он выбросил в окно чайник, который потом испортился. Однако он пообещал, что позвонит одному из своих дилеров и устроит мне с ним встречу. Потом прошло много минут, наполненных прекрасным, нервирующим, но заебательски возбуждающим ожиданием. В конце концов, Мачек перезвонил, чтобы дать мне номер дилера.
Я ощущал в себе несмелое предвкушение блаженства, набирая соответствующий номер и слушая хриплый голос в трубке. После нежной прелюдии типа «Привет, мы всегда рады помочь друзьям Мачека», мы приступили к деловой части разговора.
— У меня есть кое-что подороже, но это круто вставляет. Стоит попробовать. Новое качество, новая мощь. Такого гербалайфа ты еще никогда не курил, — произнес он на одном дыхании. Сукин сын умел поднять цену.
После этой захватывающей новости еще минут пятнадцать я просидел в редакции, а карапуз в яичной скорлупе пытался завладеть моим разумом. Потом я покинул телевидение.
У подъезда уже ожидала тощая фигура — не более шестнадцати лет. Заплатив парню деньги, я заметил, что у него перемотана ладонь у основания большого пальца. Хоть мне и было интересно, я не стал его об этом спрашивать. Наклевывалось хорошее знакомство, которое не хотелось портить идиотскими расспросами. Я попрощался и пошел искать себе уютное гнездышко.
Я вошел в здание телевидения и сразу же направился в каптерку реквизитора, в которой не было никого, кроме определенного количества больших надутых медведей. Я высыпал немного очень светлой, почти желтой геры на фольгу. Я смастерил трубочку, воткнул ее в рот и подогрел фольгу снизу зажигалкой.
И снова награда ищет героя. И хоть я и не знаю за что, но от этого еще слаще. Возможно, за то, что мне предстоит сделать.
Бартек делает первую хапку, и мне становится еще теплее. Я чувствую, что его мозг становится таким же, как мой, — большим, мягким, блаженным. Он тоже начинает излучать нечто похожее на любовь. Если, конечно, этому говнюку ведомы подобные чувства. Но если они ему и не ведомы, то сейчас он о них узнает.
Мы возвращаемся в мою квартиру, падаем на тахту и в шикарных условиях добиваем нашу половинку. Это вам не пыхтение на нычке в темных парадных, которое стало бы уделом Бартека, потеряй он невинность с кем-то другим.
Чувачок блюет молочным коктейлем, свешиваясь с кровати. Я присматриваю за ним, пока он впервые в своей жизни погружается в этот чудесный теплый суп. Он настолько вкусный, что его можно назвать черепашьим. И настолько же ленивый.
Осторожно, чтобы его не разбудить, я раскладываю фольгу и добавляю в нее следующую порцию — кажется, это длится три часа. Я ее выкуриваю одним махом.
Клево, когда ты настолько всецело счастлив и спокоен, что даже не ощущаешь возбуждения перед приближающейся новой волной кайфа. Это зацепило меня, неподготовленного. Как кирпичом по голове.
Вдруг я вспоминаю о своих добрых делах. Я взял под опеку Бартека. Я пытаюсь взять его на руки, чтобы отнести на руках через весь город в особняк, к его мамочке. Я хочу показать ей его и сообщить, что ему угрожает.
Но, засунув ему руки под плечи и ноги и подняв его вверх на несколько сантиметров, я понимаю, насколько он, сука, тяжелый — какой-то сладкой, героиновой тяжестью. Я снова падаю на тахту возле него. Я собираюсь с силами, чтобы опять попробовать его поднять, но от этих усилий у меня еще больше кружится голова и я засыпаю. Потом я снова пытаюсь найти Бартека. Но обнаруживаю людей в вечерних нарядах: они ходят по кругу в столовой. Ко мне подходит какой-то господин в смокинге и говорит: «А на меня так вы вообще не обращайте внимания…» — и исчезает, не закончив этого предложения. Оставшиеся начинают декламировать стишок о домовых, сведя все, в конце концов, к образу маленьких замороженных гномиков. Для того чтобы их опять увеличить, сначала их следует разморозить, но лучше оставить замороженными, ведь тогда их легче очищать.
Наконец-то я вижу Бартека. Он лежит на кровати в одной футболке, сбросив с себя одеяло. Я приближаюсь к нему и изо всех иероглифов, в которые может изогнуться мое тело, стараюсь найти самый подходящий для Бартека. Чтобы полностью обвиться вокруг него, укутать его своим телом.
