ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Франсуазе Верни, Мари–Роз и Эдгару посвящается
I
Вода начинала остывать, и Николь вылезла из ванны. Капли струились по ее телу; она сняла с крючка полотенце и принялась растирать им разомлевшую кожу. Запахи трав, смешиваясь с запахом горячего хлеба, рождали внутри нее волны убаюкивающей неги. Пользуясь тем, что ее никто не видит, Николь примерила мамины черные туфли и поморщилась. Туфли были великоваты, но зато в них она казалась взрослее. Увидев свое отражение в оттаявшей середине запотевшего овального зеркала, она улыбнулась. В тринадцать, точнее, почти в четырнадцать лет она выглядела на все восемнадцать: тело ее уже вполне созрело, а розовые губы, миндалевидные голубые глаза и длинные, до плеч, огненные волосы дополняли картину. Каждое утро ей требовался целый час, чтобы управиться с этим пожаром.
Внизу хлопнула дверь — мама вышла из дому. Они с отцом вряд ли закончат до полуночи свои дела в пекарне. Николь вздрогнула при мысли о том, какую злую шутку она преподнесет им в воскресенье, в святой–то день. Завтра она сходит на исповедь, вот и все. Только в чем ей сознаваться?.. Она и солгала–то самую малость. Она и вправду сегодня ночует у Нанетт, своей взрослой кузины: та осталась совсем одна с тех пор, как от нее ушел Бернар.
Правда, перед этим у нее свидание…
Нанетт она тоже наврала. О, не со зла!.. Ей она просто сказала, что пойдет на невинную вечеринку к парижанам, где будут дети с родителями, кока–кола, в общем, на день рождения, туда и Уила пригласили, знаешь, этого американца из Арзака! — он–то и отвезет ее домой, конечно же, до полуночи.
Николь сладко потянулась. Как приятно думать об Уиле! Представлять его зеленые с золотистыми искорками глаза. Как приятно заниматься сборами, дав волю своему воображению. Вот Уил на танцах по случаю 14 июля
[1]
приглашает ее на медленный танец. — «самое чудное танго в мире». — а вверху, над ними, светятся разноцветные фонарики. Вот они с Уилом вечером в дюнах; их первый поцелуй; ветер, шелестящий в соснах за их спинами: мягкая чернота ночи, в которой, словно играя, сигналят морю звезды и маяки.
Со столь сладостными воспоминаниями так легко наводить красоту! Накануне вечером, сославшись на жару. Николь устроилась спать на матрасе на чердаке. Однако на самом деле ей не терпелось начать приготовления. Проверить помаду — старый мамин тюбик, извлеченный из мусорного бака. То была настоящая удача! А в пансионе, чтобы накрасить губы, нужно было смочить их и плотно прижать к обоям в красные цветочки. Зеленые глаза Уила, как свет маяка, пронзающий темноту, врывались в ее видения и гнали сон прочь. Николь нарядилась, пожевала лакрицу, чтобы освежить дыхание, закапала в глаза белладонну, чтобы увеличить зрачки, почистила зубы измельченным древесным углем, как ее научила Нанетт. Затем накрахмалила и выгладила воланы своего вышитого гладью белого платья с квадратным вырезом.
Она встретила Уила в «Ле Шенале» — портовом баре, превращавшимся вечером в дансинг. Это произошло два месяца назад, на Иванов день, когда родители думали, что она пошла на пляж. «Я — американец, военный летчик, мне можно присесть?» У него были очень черные волосы, зачесанные назад без пробора. Она заказала лимонное мороженое, он — пиво и, улыбаясь, стал пристально ее разглядывать, не обращая внимания на Мари–Жо, которая в конце концов удалилась с рассерженным видом. Наконец он заговорил: «Ты очень красивая. Если хочешь, давай дружить». Смутившись от взгляда его зеленых глаз, она невнятно прошептала: «Уже поздно, мне пора домой». Уил отвез ее на джипе и высадил на полпути до булочной. Только назавтра он ее поцеловал.
На следующей неделе он явился в булочную и представился ее родителям: он будет приезжать через день и забирать сотню булок хлеба для солдат, расквартированных в Арзаке, на берегу моря. И действительно, раз в два дня он появлялся точно перед закрытием, всегда безукоризненно вежливый и сияющий, как будто погрузка хлеба в джип была для него наивысшим счастьем. Он болтал с госпожой Бланшар, мило поддразнивал Николь, заходил поздороваться с пекарем и иногда оставался обедать. Николь даже позволялось проехаться с ним до шоссе, откуда, с высоты, на закате солнца хорошо просматривались маяки. Родители Николь и не представляли, что этот парень, такой веселый и дружелюбный, которому к тому же было не меньше двадцати, расточал страстные поцелуи их дочери, бывшей для них еще совсем ребенком.
Он звал ее Лав, он звал ее Амур или, мешая английские и французские слова, Лав–Амур, и рисовал на песке сердечки, соединяя вензелями их имена. Глядя ей прямо в глаза, он говорил: «Не бойся, иди ко мне». И Николь, охваченная смятением от прикосновения его сильных рук. повторяла: «Нет, Уил. Я поклялась, только после свадьбы». Однажды вечером он пришел весь взвинченный, злой:
— Все, Лав–Амур, в понедельник утром я уезжаю в Америку.
— Через два дня?!
— Я хочу жениться, Лав–Амур, жениться на тебе.
Она возразила, прибавив себе, однако, целый год:
— Я еще слишком молода… Мне только пятнадцать.
— Ничего, потом я за тобой приеду.
Николь проплакала всю ночь. Уил уезжает, это ужасно. Уил, которого она полюбила на всю жизнь… И все из–за того, что американскую базу ликвидируют, какая чушь! Но он же поклялся, что женится на ней… На следующий день Уил явился к Бланшарам с огромным букетом цветов и бутылкой шипучего вина — попрощаться. «Я хотел бы поговорить с мадам, а также с месье». Булочник, весь в муке, прибежал в заднюю комнату. «Я хочу вам кое–что сказать, но мне трудно говорить по–французски». В общем, у него ранчо в Мичигане, недалеко от озера, надо чертовски много работать, в иные годы земля не родит или скот болеет, а еще вредители уничтожают кукурузу, короче, служба закончена, он возвращается домой, только вот что: он хочет жениться и надеется, что через какое–то время Николь выйдет за него. Родители в изумлении переглянулись, не зная, смеяться им или расчувствоваться. Лицо же Николь запылало ярче красного перца, вывешенного для просушки на стене. Госпожа Бланшар рассуждала про себя так: Николь. конечно же. слишком молоденькая, почти ребенок, но он американец, да и богатый к тому же. тут есть о чем поразмыслить!.. А отец, тяжело вздохнув, высказал вслух ее затаенные мысли: «Да–а–а… Что ж, со временем будет видно… Тут есть о чем поразмыслить…»
Булочница открыла пакет бисквита. Родители чокнулись с Уилом бокалами с игристым вином. Николь тоже досталось чуть–чуть на донышке, а потом ей налили лимонной шипучки.
После обеда молодые люди отправились в последний раз полюбоваться огнями маяков. Николь знала их все наперечет. «Вон тот, это Сен–Николя, а красный вдали — Кордуан. А тот, который поблескивает — спасательный буй». Однако в тот вечер ей было не до маяков; большие руки Уила тянулись к ее телу, и ей нужно было противостоять натиску его настойчивых пальцев, бесчисленным поцелуям, от которых кружилась голова.
