— В котором часу?
Мадемуазель Ракофф расхохоталась.
— В котором часу?.. Ты где, думаешь, оказался? В Сен–Поле нет времени, ты никогда не увидишь здесь часов, зачем они?.. Я свистком подаю сигнал к началу любых действий… Вот так–то! Больше ты ничего не хочешь спросить?..
— А море где?
— Послушай, ты же не на море, море очень далеко отсюда. Ты же видишь, что мы находимся посреди леса.
— А вот это неправда, — сказал Людо.
Мадемуазель Ракофф прищурилась
— Я попрошу тебя быть вежливым, — произнесла она так, будто ударила хлыстом. — Не забывай, что тебя пожалели, поместив в Сен–Поль. Твои родители могли бы с тем же успехом отправить тебя в психушку… И уверяю тебя, что так и случится, если будешь строить из себя умника.
И она вышла, оставив дверь открытой.
Людо лихорадило все сильнее. Он обвел изможденным взглядом свою новую комнату. На стене, над кроватью, было нарисовано распятие. Кровать была застелена голубым стеганым одеялом, стены окрашены в светло–кремовый цвет, от пола исходил приятный запах. Людо вдруг увидел себя в Бюиссоне. выравнивающим масло на тартинках влажным лезвием ножа. Он почувствовал аромат кофе, запах простыней и объятого сном тела своей матери. Она. должно быть, воспользовалась хорошей погодой и укатила на побережье, вернется, как всегда, поздно, она обожала возвращаться поздно, а он этим вечером не услышит, как она приедет.
Ему показалось, что в окно заглянула радостная физиономия в зеленой шапочке.
Открыв свою сумку, он вытряхнул, словно мусор, ее содержимое в шкаф. Сумку накануне складывал Мишо и вместе с вещами положил немного еды и фломастеры.
Людо пошатывался от усталости и чувствовал себя обескураженным. Он осторожно достал из кармана ожерелье из ракушек мидий и литторин и, закрыв глаза, благоговейно поцеловал его. У него ушли месяцы на то, чтобы подобрать ракушки одна к одной, расположить их в гармоничном порядке, очистить, промыть, просверлить, нанизать на резинку и покрыть лаком; он примеривал на себе это украшение из даров океана, уверенный, что сумеет наконец привести свою мать в восторг и заслужить ее прощение.
Он спрятал ожерелье под матрас, туда же положил фотографию матери, украденную из альбома, и набитый монетами носок. Затем, чувствуя, что теряет сознание, свернулся на полу, обхватив голову руками, и провалился в тяжелое забытье. Да нет он не идиот посмотри какие у него живые глаза… мама говорит что он упал сам… моря не слышно так как на чердаке но это потому что теперь отлив… иногда что–то стучало в стену и в нее надо было упираться чтобы она не упала… я заговаривал через стену и ковырял ее гвоздем чтобы оно могло войти но я не знал кто это… я спрошу у Фин где его можно увидеть.
* * *
Штормовые волны в конце концов затопили пирс, а ветер разбросал яйца чаек во все стороны и теперь сбивал с ног Людо, дошедшего почти до конца трубы. Волны раскачивали его так сильно, что он открыл глаза. Он увидел перед собой клюв чайки, ютовой его атаковать, и вдруг, узнав маркиза д'Эгремона. едва не вскрикнул.
— Лежать запрещено. — пропел тот тонким фальцетом… — Я–то ничего не скажу, но вот другие… Так или иначе, вы пропустили прекрасный сеанс музицирования… Скоро обед, все собрались и ждут вас в столовой.
Уже стемнело и горел свет.
— Главное, не забудьте своего барашка.
Когда они вошли, сидящие за столом дети зааплодировали. Разноцветные шапочки на вешалках были похожи на сидящих на ветвях птиц. Ясли украшала гирлянда лампочек, пузатый негр катил столик–тележку с дымящимися тарелками.
— Я — Дуду, а ты?
Глаза смотрели молодо, но волосы были седые. Пупок выпирал под майкой, как сосок груди.
— Я — Людо.
Он почти испуганно пожал руку негру, первому из присутствующих, кого увидел вблизи.
Дети выворачивали шеи, чтобы лучше рассмотреть новенького. Помпезным жестом маркиз указал ему на свободное место рядом с собой.
— Меня зовут Одилон. Слева от вас… ах да! это Грасьен. Он не слишком разговорчив, но мы его очень любим.
Людо повернулся к меланхолического вида субъекту с густыми черными бровями, нависшими над глазами.
— Грасьен лишен права носить шапочку. — шепнул маркиз на ухо Людо.
В это время раздался негромкий свисток. Сидевшая за столом для девочек рядом с яслями, мадемуазель Ракофф встала, и все разговоры смолкли.
— Вы уже знаете Людовика, нашего нового товарища. Теперь я попрошу его подойти ко мне со своим барашком.
Дрожа от лихорадки и страха. Людо встал со своего места и подошел к медсестре, стоявшей у яслей. По пути он встретился глазами с молодой черноволосой воспитанницей, лицо которой моментально вспыхнуло. У нее были приятные черты, но губы портил уродливый шрам.
Людо увидел полненького младенца–Иисуса, осла и быка, а также целую вереницу барашков, похожих на того, что был у него.
— Посмотрите хорошенько, дети мои, — провозгласила медсестра. — Как и у всех вас, у Людо есть душа.
Она поворачивалась во все стороны и потрясала фигуркой, словно дароносицей. Со стороны столов донесся одобрительный шепот.
— Чтобы отпраздновать приезд Людо, я помещу его барашка поближе к маленькому Иисусу. Он станет между барашками Мивонн и Розали, сразу за барашком Одилона. Вот уже двенадцать лет, как их барашки занимают эти почетные места. Надеюсь, что и барашек Людо будет его достоин.
Мивонн и Розали — две несчастные девушки — настолько превратились в роботов, что даже не помышляли о малейшей вольности; все вызывало у них совершенно одинаковое слепое безразличие.
— А теперь я вручу Людо его шапочку… В Сен–Поле у каждого ребенка есть своя шапочка.
И, повысив голос, повторила:
— У каждого ребенка есть своя шапочка и свой барашек.
При этих словах по залу прокатился гул.
— Да–да, дети мои, у всех, кроме Грасьена. Грасьен забрал своего барашка из яслей, украв свою душу у Господа, и теперь никогда не увидит маленького Иисуса.
Конечно, Грасьен был слабоумным, неизлечимым из–за каких–то генных нарушений, однако его затуманенное сознание иногда прояснялось. Барашек Грасьена всегда стоял позади всех. Напрасно он ублажал его, ставя тайком впереди фигурок, принадлежавших Мивонн и Розали, каждое утро его барашек возвращался на свое место в хвосте процессии. Затем фигурка вдруг исчезла, и как это произошло — так и осталось для всех тайной. Грасьен же спрятал барашка в опустевшем птичьем гнезде под защитой миниатюрной фигурки Иисуса, доставшейся ему в пироге с сюрпризом на праздник Богоявления. Он связал обе фигурки веревочкой, и теперь его душе, накрепко привязанной к Богу, ничего не угрожало.
— Если, конечно, Грасьен не расскажет нам наконец всю правду…
