Когда дети вышли, она еще раз всмотрелась в эту аллегорию несчастья: рука, словно дающая пощечину небытию, волосы, блестящие и алые, как кровь.
Кровь.
Она немедленно приказала Дуду позвать Людо.
— Я хотела объявить тебе, что вывешу твой рисунок в столовой… Это настоящая удача.
— А ты? — рассеяно проговорил он.
— Только вот волосы… скажи–ка мне… что с ними?
Она разглядывала рану у него на лбу, которая уже начала заживать.
— Это нос. Когда я сильно задумываюсь, у меня кровь идет из носа.
Она приедет в воскресенье… я не дам ей ожерелье я даже не буду с ней разговаривать надо было приезжать в прошлый раз… надо было мне ответить и если сегодня придет письмо я дам ей ожерелье… наплевать что она не едет я напишу ей еще и скажу что она может не приезжать… я скажу что ничего не прошу скажу что я уже большой и могу сам приехать в Бюиссоне… я скажу езжай в Пейлак там где мы были в кафе на берегу и где ты опрокинула свой стакан на виду у всех.
— Отвечай же, когда к тебе обращаются, а не выдергивай брови! О чем это ты думаешь?
Ей вдруг показалась, что она говорит в пустоту, скрывавшуюся заделанным вниманием.
— Мы с Татавом ходили ловить навозных жуков. Мать не хотела, чтобы мы брали ложки из буфета.
— При всем при том, — оборвала его мадемуазель Ракофф, — ты мне сделаешь одолжение, если не будешь рисовать носом… Я также слышала, что ты упражняешься в живописи на стенах своей комнаты. Советую тебе прекратить. И еще… похоже, ты заинтересовался… Лиз…
Она сложила руки, и ее голос зазвучал вкрадчиво.
— Не доверяй ей… И вообще, будь осторожен с девочками.
Этот нетронутый гарем, где все обитательницы не имели никаких осознанных желаний, зачаровывал ее. Все девственницы! Эта мысль не давала ей покоя ни днем, ни ночью. Все чистые, не знающие чувственных наслаждений. Все девственницы, обреченные испытывать, подобно морю, периодический прилив крови, которой одной дозволено осквернять их чрево и сообщать их взгляду греховный блеск.
Странная улыбка вдруг осветила ее черты.
— Ты, стало быть, находишь ее такой красивой… эту Лиз?.. Несмотря на заячью губу?..
— А почему, — неожиданно спросил он, — почему вы не хотите поговорить с моей матерью?
— Что это ты говоришь… Я совсем не против, чтобы поговорить с твоей матерью. Но для этого ей надо потрудиться приехать.
* * *
В следующее воскресенье к Людо снова никто не приехал. Он написал еще одно письмо в Бюиссоне.
На днях приезжал мой отец. Он снова приедет в следующее воскресенье. Ты тоже должна приехать. Он сказал что хочет с тобой поговорить чтобы я учился ремеслу. Дама из центра тоже хочет с тобой поговорить. У меня тут самые красивые рисунки. И раз я пишу письма значит я умею писать. Кухарка покажет мне как делают варенье так что я смогу варить ежевичное варенье в Бюиссоне. А еще я видел негра я не верил когда Татав говорил что они есть на самом деле.
Людо
Спустя две недели из дому по–прежнему не было никаких вестей. Мадемуазель Ракофф говорила ему, что не следует беспокоиться. Одилон. проконсультировавшись с барометром, сообщил, что Людо больше никогда не увидит своих родителей, и стал уверять его в своей дружбе. И вдруг как–то в пятницу вечером, когда уже начинало темнеть. Людо вызвали в комнату для свиданий: приехали Мишо и Татав. Он увидел их издали через открытую дверь и бросился на встречу.
— Все приходит в нужный момент для тех, кто умеет ждать, — торжествующе заявила медсестра.
Не слушая ее. Людо влетел в комнату.
— А где моя мать? — с ходу спросил он у Мишо.
Тот подошел и неловко поцеловал пасынка.
— А знаешь, так здорово тебя снова увидеть!.. Правда, мы с Татавом так рады! Верно, Татав?
— Если не считать дороги… В машине меня чуть не стошнило. А еще мы поблуждали по лесу…
Когда Людо подошел, чтобы обнять его, Татав протянул ему свою вялую руку.
— Забавно видеть тебя здесь. Я и не думал, что у психов все так. А что это за странный запах?
— Правда, мы очень рады, — настаивал Мишо. — А еще мы привезли тебе кой–каких гостинцев.
Он указал на плотно набитую сумку.
— Кроличий паштет, гранатовый сироп… Целая бутылка… А еще башмаки. Твои, похоже, совсем развалились… Радость–то какая однако!
Взгляд его перескакивал с Людо на кузину и снова на Людо.
— Мы хотели приехать на той неделе и даже раньше… но твоя мать болела… Нет, не волнуйся, ничего серьезного!.. Просто нездоровилось!.. Теперь ей лучше.
— Так почему она не приехала? — повторил свой вопрос Людо.
— Ей лучше.. но она еще не совсем поправилась.
Мишо добродушно похлопал его по плечу.
— Она приедет в следующий раз, не волнуйся. К тому же она просила… передать тебе привет… Да что там — поцеловать тебя за нее!..
— Неправда, — прошептал Людо.
Он разглядывал Татава, который, следуя капризам моды, нацепил на себя наряд, совершено не подходивший к его телосложению: черные брюки, черная рубашка и соответствующего цвета ботинки.
— А что. кто–то умер? — спросил Людо с беспокойством.
Мишо прыснул.
— Здесь ты совершенно прав. У него вид как на похоронах. Похоже, такой наряд нравится девушкам. Слава Богу, все живы–здоровы.
Мадемуазель Ракофф в свою очередь добродушно рассмеялась, а затем извинилась, сказав, что вынуждена их оставить: в обычные дни у нее нет ни одной свободной минуты.
— Давай, Людо, покажи гостям парк, пока не стемнело. И свою комнату. А главное, не опоздай на ужин.
— А психи где? — с усмешкой спросил Татав, когда она вышла.
— Моются в душе… Только они не психи. Среди них есть такие, кто умеет читать и писать. Есть даже один… маркиз.
— Надо же, — ты еще больше вырос, — поразился Мишо, обманутый худобой пасынка. — Вырос, но что–то ты бледный… Ладно… давай осмотрим парк…
Спускаясь по лестнице, они никого не встретили.
С тяжелым сердцем Людо безуспешно пытался найти слова, которые обдумывал целый месяц, слова, которые заставили бы их забрать его назад в Бюиссоне.
Мишо разглядывал внушительный фасад замка, казавшегося еще длиннее в наступавших сумерках.
— Смотри–ка, хватает у них на хлеб с маслом!
— По воскресеньям дают пирожные, но они невкусные.
— А деревья! Отличные деревья, такие же красивые, как и у нас!.. А как ты устроился?
— Места маловато, как говорит мадемуазель. Но теперь, раз вы приехали… я могу уехать с вами домой.
