— Да что с тобой? — спросила она наконец. — У тебя глазищи величиной с очки. Вот твое письмо, не собиралась же я его съесть!
Людо протянул за письмом дрожащую руку.
* * *
В последующие дни Людо, верный своим решениям, являл собой образец невинности — идеальный ребенок с меланхолической улыбкой; он так быстро догонял остальных, что его барашек в яслях занимал всё лучшие места к великому огорчению карлика. Казалось, Людо был этим доволен. Каждый день он толкался вместе с другими детьми возле камина, стремясь побыстрее узнать о том, какое место занял его барашек на этот раз. За два месяца жизни в Центре Людо поправился на два килограмма. Взгляд его зеленых глаз потускнел. Временами он вдруг начинал пускать слюни, опрокидывать тарелки, спотыкаться на ровной аллее; походка его утратила привычную гибкость. Его кольца теперь летали мимо пингвинов; он жадно набрасывался на десерт и уплетал за обе щеки. Иногда подходил к мадемуазель Ракофф и показывал на свои развязавшиеся шнурки, с видимым удовольствием выслушивая ее мягкие укоры: «Ну–ка быстренько завяжи их. хитрец!» Если в первое время он ни за что не хотел носить шапочку, то теперь больше с ней не расставался.
Однажды вечером он повздорил с Бастьеном за право мыть пол в столовой, так что Дуду пришлось их разнимать. Мадемуазель Ракофф объяснила, что уборка помещений уже не один год была привилегией Бастьена, а Людо можно поручить ухаживать за парком. Людо принялся ровнять граблями террасу и дорожки и делал это с таким рвением, что оголил огромные сосновые корни; он уже собирался их выдернуть, не подумав, что деревья могут упасть и кого–нибудь убить, но его вовремя отстранили от этой работы.
Вскоре в Центр приехали психиатр и дантист, чтобы провести очередной медосмотр. Психиатр доктор Уай, обслуживавший Центр Сен–Поль, подверг Людо различным тестам и записал в карточке: «Небольшое слабоумие. Характер неустойчивый. Временами агрессивен, необщителен. Требуется наблюдение в специализированном лечебном учреждении».
После стычки с Одилоном в столовой дети относились к Людо с боязливым уважением. Разукрашенные стены его комнаты, напоминавшей святилище инков, приводили их в восторг. Дембеля незаметно выносили из столовой тарелки с дымящейся едой и ставили их у него под дверью. Его приход вызывал аплодисменты, а когда мадемуазель Ракофф задавала какой–нибудь вопрос, все головы поворачивались в его сторону.
Это усиливающееся влияние, к которому Людо вовсе не стремился, вызывало отчаянную злобу у Одилона, видевшего в этом покушение на свою власть. Напрасно карлик вынюхивал и шпионил, напрасно расточал любезности, ничто в поведении Людо не давало повода для доносов. Каждый вечер карлик пробирался в комнату Людо и, потягивая гранатовый сироп с водой, прищелкивал языком, будто дегустировал первоклассный коньяк:
— Отличный сироп… Прекрасный цвет, а какой букет!
Людо покорно выслушивал сплетни и разглагольствования о музыке, в которых карлик щеголял учеными словами — вырванные из первоначального контекста, эти слова теряли всякий смысл. Людо уже не прерывал его рассказами о подводной лодке, о фисгармонии или Татаве. Иногда Одилон вдруг резко менял тему:
— Рисовать на стенах запрещается… Я так ничего не скажу, но другие… девчонки… К счастью, они сюда не суются!
Девчонки! Было очевидно, что они хорошо относились к Людо, однако он не позволял себе разговаривать с ними. Иногда он замечал устремленный на него задумчивый взгляд Лиз. Значит, и она за ним следила. Она выходила в парк как раз тогда, когда он прогуливался там, устраивала так, чтобы он заметил ее присутствие, но никогда с ним не заговаривала. В него летели мелкие камешки, он слышал смех. Но никого не видел. В часовне или в столовой, чувствуя себя в безопасности в окружении других детей, она осмеливалась улыбаться ему. И почти каждый день Людо находил у себя под подушкой леденцы от кашля, разноцветные ленты или миниатюрные яйца из хлебного мякиша. Однажды он нашел белый платок — своего рода безмолвное любовное послание. На стенах его комнаты вокруг прикрытых рукой лиц красовались нарисованные красным карандашом вензеля и губы.
От Максанса не ускользнули перемены, произошедшие с Людо. Вечером, дождавшись ухода Одилона, он появился в комнате Людо.
— Ты совсем не такой, как раньше, — жалобно повторял он. — Я же знаю… Совсем не такой.
— Какой же я был? — спросил Людо.
Максанс беспомощно развел руками.
— Да я не знаю… Только когда ты приехал, я снова увидел свой дом. Увидел мать, сестру матери, аллею, обсаженную гортензиями, слева от нее — вольер, а дальше — террасу над озером. Там после обеда мы ели бисквиты с корицей… А еще там была моя мама…
— А моя мать, — перебил его Людо, — варит варенье из ежевики… Она приносит мне завтрак в постель… А машину ее я вожу…
Максанс был единственным ребенком у своих родителей, но они рано умерли. И он с упоением делился с Людо воспоминаниями детства, воспоминаниями о событиях, которые никогда не происходили в действительности.
* * *
Только ночью, гуляя под звездным небом, Людо вновь становился самим собой. По голосам, по скрипу панцирных сеток он мог определить, кто спит, кто еще бодрствует, и достаточно ли глубок сон воспитанников, чтобы выйти наружу незамеченным. Однако нередко дверь в конце коридора оказывалась запертой, и ему приходилось отказываться от своих намерений.
Впрочем, он не был единственным, кого снедала тайная страсть к ночным прогулкам. Ночью в Центре Сен–Поль появлялись свои кочевники, свои скитальцы, и если отбой отправлял в объятия Морфея детей, одурманенных снотворным, то, казалось, он выпускал на свободу тайных демонов, скрывавшихся под обличьем нормальных обитателей Центра. Иногда Людо замечал тень мадемуазель Ракофф и принимался за ней следить. Она двигалась широкими стремительными шагами, будто спешила прийти куда–то к назначенному сроку, углублялась в аллеи, но затем возвращалась назад, не дойдя до конца, и Людо, опьяненный собственной смелостью, уже не боялся ее и представлял, как заговорит с этой безоружной тенью, бормотавшей на ходу какой–то вздор.
Фин также вела ночную жизнь. Неф приходил к ней несколько раз в неделю. В постели они спорили. Кто–то из них хотел, кто–то нет. Как Николь и Мишо. Однажды, к изумлению Людо, Дуду, спасаясь от медсестры, пришедшей спросить у Фин через дверь, не слышала ли та какой–то шум, спешно вылез через окно, у которого мальчик устроил свою засаду.
Иногда кухарка не спала в своей комнате, и Людо недоумевал, где же она проводит ночь.
В тот вечер он тоже ждал. Повсюду царило спокойствие. Сердце его глухо стучало. Ночь делала неразличимыми пальмовые ветви и рыбьи плавники на обоях. Набравшись терпения, Людо слушал шум леса и западного ветра, который шептал об океане. Я стану моряком как ты и сказала впрочем мне уже лучше… со мной что–то не так но все налаживается и когда ты приедешь ко мне в июне ты меня не узнаешь скажешь что это не я. Он сделал глубокий вдох и вышел в коридор. Это был самый опасный момент. Надо было пройти участок, освещенный ночником, и тайком войти в комнату Одилона, находившуюся через две двери по коридору. Босые ноги прилипали к полу, и Людо продвигался, приноравливаясь к ритму доносившегося из комнат храпа. Дверь в комнату карлика бесшумно отворилась, и он вошел.
