Вот так прошли те пять лет, когда у меня были родители, я имею в виду, были отец и мать. Но на протяжении этих пяти лет они никогда не жили в добром согласии, они только делали вид, что у них все в порядке. То были пять лет, наполненные тревогой, страхом, тоской, бессонными ночами для них, а для меня это были годы, когда у меня случались очень приятные минуты, когда я с нетерпением ждал солнечного лета. Если бы меня тогда спросили, счастлив ли я, я бы наверняка ответил, что счастлив, конечно, счастлив, ведь для меня эти годы были годами полнейшего счастья… вплоть до того вечера, когда повалил снег и когда сердце мое закрылось и замолчало. Мне тогда как раз недавно исполнилось шесть лет, в доме играла музыка, ветер проникал в комнату и шевелил занавески, ночь обещала быть бурной. Я проснулся, но еще не совсем отошел ото сна… А ведь мне тогда приснилось, что я нахожусь в доме дровосеков, которых нужда довела до того, что они вынуждены есть своих детей, чтобы не умереть с голоду… И вот у меня все смешалось в голове: мне показалось, что наш дом — это и есть тот дом из сказки, а тут еще в темноте показалась фигура Марка, он крался на цыпочках, словно неудачливый вор, проваливший «дело» и теперь вернувшийся домой в каком-то растерзанном виде. Он был очень бледен, на его черном пиджаке резко выделялись снежные хлопья. Он запер дверь на ключ, прошел через кухню к раковине и стал жадно пить воду прямо из-под крана, шумно, со вздохами и всхлипами, как пьет израненный и издыхающий дикий зверь, а я… я сидел под столом, куда я забился со страху, и смотрел на его облепленные снегом мокасины и намокшие почти до колен брюки. Кто из нас двоих испугался больше, когда наши взгляды встретились, не знаю, не знаю…
— А где мама?
— Разве она не наверху?
Ну и вопрос! Неужели он думал тогда, что сможет таким образом выкрутиться? Да скорее так можно было выдать себя с головой! Он тогда не знал, что он натворил, и не знал, на что он был способен в тот момент. Он смотрел на меня, смотрел, как я топчусь у него под ногами, а его глаза говорили нечто совсем иное, чем то, что говорили его уста. Эти глаза говорили: «Как же я дал такого маху?! Как я мог забыть об этом маленьком куске дерьма?!» Они говорили: «Что же мне с ним делать? Дать ему по башке пару раз куском черепицы с острыми краями, и ему с лихвой хватит!» На мое счастье, руки у него в тот момент были заняты: в одной руке он держал тарелку, а другой он нервно мял тряпку.
— Она обязательно должна быть наверху… само собой разумеется! Поднимайся и ложись в кровать!
Он машинально мыл тарелки и ставил их на подставку для сушки посуды. Если бы у нас была тысяча грязных тарелок, он бы все их перемыл и все бы вытер, он всю тысячу бы перебил, сохраняя все тот же дурацкий вид, не обращая внимания на то, что руки у него покраснели и онемели от холода.
— Ну, марш в кровать!
Я не двигался с места.
— Смотри у меня, если я поднимусь наверх и окажется, что она там, я тебе задам!
В конце концов мы вместе поднялись наверх, он приблизился к пустой постели, поднял одеяло, даже под подушку заглянул; потом он направился к ванне, пощупал в ней воду, заставил и меня ее пощупать, и плеск воды напомнил мне о том, как плескалась в ванне мама по вечерам, как подолгу она в ней сидела, читая книгу. Я лежал в постели и до меня доносился шорох переворачиваемых страниц, я видел, как на стене шевелилась ее тень, как она то вытягивалась, то укорачивалась; тень была странноватая, но я ничего не боялся, потому что знал, что это тень от книги и от руки моей мамы, державшей эту книгу.
— А вода-то еще теплая, — сказал Марк, усаживаясь на край ванны. Мы оба были ошеломлены, но тем не менее оба ломали какую-то комедию, стремясь избежать худшего: ужасной ссоры между сорокалетним мужчиной и его шестилетним сыном. Глядя в пространство какими-то пустыми незрячими глазами, Марк продолжал держать руку в воде и шевелил пальцами.
— Вода еще теплая, значит, она не так давно принимала ванну…
Он подобрал щетку для волос, плававшую на поверхности, причесался ею, пригладил волосы на висках, а затем… бросил щетку обратно в воду. Я заметил, что он сбрил усы, да к тому же с затылка у него исчез «конский хвост». С одной стороны, он вроде бы помолодел лет на десять, а с другой — вроде бы и состарился на те же десять лет. Во всяком случае, он очень изменился, я его с трудом узнавал.
— …и ты мне скажешь, когда это было!
Марк подошел ко мне и склонился надо мной, он схватил меня за подбородок, он заглядывал мне в глаза, он меня в чем-то обвинял. По его мнению, если кто и мог знать, где она от него скрывается, так это я. Он все повторял: «Ты хочешь, чтобы я ее нашел… Но где я должен ее искать, если ты мне не хочешь сказать, где?»
Я дрожал от страха.
— Она же тебе сказала, куда она направляется. Ведь сказала же! А еще она тебе сказала: «Ни слова твоему отцу!»
Глаза у него оставались безжизненными, голос — бесцветным, но слова, произнесенные этим бесцветным голосом, звучали как крики отчаяния.
— Ты соображаешь, что сейчас идет снег и что она может разбиться насмерть?
Он оттолкнул меня, и я заплакал.
— Ладно, не реви! Делать нечего, остается только ждать! Не могла же она уехать далеко! Иди, ложись спать! Исчезни, черт тебя побери!
Мне было ужасно страшно и очень холодно. Мне хотелось, чтобы он взял меня на руки, прижал к себе, согрел, успокоил; я поймал его руку, но он ее отдернул…
— Ты что, оглох? Ложись!
Он поднял меня и почти швырнул на большую кровать, где мы обычно спали вдвоем с мамой; он так плотно подоткнул одеяло, что я не мог дышать.
— А теперь ты будешь спать, Пьер. Ты уже спишь! Ты закрываешь глаза и спишь! А если ты их откроешь, то никогда больше не заснешь! Спи, я тебе сказал! Спи!
Ну и голос же у него был… По звукам его голоса было ясно, что он взбешен до крайности…
И я закрыл глаза… потом я их открыл… Я, наверное, действительно какое-то время спал. Свет в комнате по-прежнему горел, но ветер за окнами стих. Я слышал, как течет вода, наполняя ванну, я видел мамину тень. Мои страхи развеялись. Я продолжал лежать в постели не шевелясь, мне было так хорошо, так тепло, так спокойно. Я уже не спал крепким сном, но и не совсем проснулся, а пребывал в блаженной полудреме. Вот-вот придет мама, ляжет в кровать и обнимет меня своими еще чуть влажными руками… мягкими, нежными руками… и завтра я уже не буду вспоминать об этой ночи. Я все забуду. Я позвал маму, тихонько, шепотом, но за шумом воды она ничего не слышала. Но с кем это она там разговаривает, да еще таким странным, мужским голосом? Я встал с кровати и, ступая осторожно, неслышно, как кошка, подкрался к занавеске, а потом, осмелев, чуть ее отодвинул. Я увидел, что в ванне сидит мой отец, сидит совершенно одетый, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Все его тело сотрясалось от рыданий, и это он что-то бубнил себе под нос. Но вот что именно… я не мог разобрать. Мамина тень побледнела и растаяла. Мама закрыла свою книгу… Ее здесь уже не было…
