Но год шел за годом, он справлял день рождения за днем рождения, а она все не возвращалась, ее все не было и не было… могли бы, наверное, погаснуть все свечи на всех пирогах мира, на всех днях рождения, а она так бы и не вернулась…
Семнадцатого апреля он задул семь свечей, вкривь и вкось воткнутых в готовую ромовую бабу, купленную отцом накануне в супермаркете, и внезапно высказал довольно странное предположение по поводу того, что его мать не сидит за столом вместе с ними. «Знаешь, ей надо было присутствовать на другом дне рождения, обязательно надо было, вот она и не смогла прийти. Она непременно придет на следующий год». На следующий год горели восемь свечей, а еще через год в шоколадный мусс были воткнуты девять свечей, и Пьер наконец опять осмелился спросить, почему его мать ушла из дому, хотя и знал, что он, само собой разумеется, по какому-то негласному уговору не должен был задавать этот вопрос, никогда, никогда… Раздраженный, доведенный до белого каления этим вопросом Марк зло бросил: «Без сомнения, она тебя слишком сильно любила». В качестве утешения он выпил стаканчик рома, правда, налил немного и Пьеру. Затем они повторили. «Тебе ее очень не хватает?» — «Мне нравилось, что она спала со мной, было так хорошо». — «Нет, старик, ты кое-что забыл или путаешь, она обычно спала со мной внизу, а к тебе поднималась, когда тебя мучили кошмары или у тебя была высокая температура. А что ты вообще помнишь? Она любила завтракать в постели, как настоящая принцесса… Помнишь?» — «Нет». — «Да, а вот интересно… скажи-ка, какая она была? Блондинка или брюнетка?» — «Блондинка!» — «Да, как же, блондинка… блондинка-то блондинка, только крашеная, а вообще-то волосы у нее были иссиня-черные, как у тебя, ну да, ведь в вас обоих течет испанская кровь…» «Она была довольно высока», — заявил Пьер. «Да нет же, она была маленького росточка, настоящая Дюймовочка, от земли не видать. Но и то правда, что в пятилетнем возрасте все кажется очень большим: и дома, и деревья, и люди, и мама, даже если она и ростом… как говорится, с ноготок… Правда, она все время старалась казаться выше, носила туфли на высоких, нет, высоченных каблуках, кое-где она этими острыми каблуками даже плитку на кухне пробила, если не веришь, можешь сходить и посмотреть. Она очень своеобразно смеялась… да, признаю, у нее был чудесный смех, громкий, звонкий… немного действовавший на нервы, следует признать, если она принималась хохотать, то не могла остановиться. А смеялась она часто, ей многое казалось смешным. Кстати, она бы и тебя нашла ужасно забавным, если бы увидела твой сопливый нос. Постарайся узнать ее в следующую субботу». — «Она придет?» — «Нет, это мы нанесем ей визит». И они отправились в Париж… зашли в какой-то бар… Пьер дремал в дальнем углу полутемного бара, потягивая коктейль, где основу составлял гранатовый сироп и куда для запаха добавили капельку анисового ликера. Он слышал, как вокруг смеялись и перешептывались незнакомые люди. Ему говорили, что он должен вести себя прилично: сидеть и помалкивать, — что он и делал. Когда они вышли из бара, он вдруг увидел освещенную ярким светом Эйфелеву башню, но толком рассмотреть ее не успел, потому что свет внезапно погас. «Знаешь, у нее сегодня было много работы, она не смогла вырваться. Но она обязательно придет на следующий твой день рождения, когда тебе исполнится десять лет».
Он видел ее по ночам… Она являлась ему во сне, и глаза у нее были грустные. Она опять и опять уходила из дому, и он выбегал на улицу… шел снег, он бежал за ней по снегу, догонял ее и приводил обратно домой, заставлял принять горячую ванну. Она говорила, что где-то по дороге потеряла свой рюкзачок, и он снова выбегал на улицу, на холод и искал пропажу на дороге и в конце концов находил на краю ущелья. Она опять уходила, но всегда возвращалась на Рождество и на его дни рождения. Эти дни они проводили как члены нормальной семьи, они пили ром и веселились от души. Она приходила к школе и ждала его после уроков, она несла его ранец, и ему было плевать, блондинка она или брюнетка, он так гордился ею, ведь это была его мать. Однажды ночью он вылез из постели, чтобы нарисовать ее рядом с самолетом. В одну из ночей он узнал ее голос, звонкий и чистый, звучавший где-то вдалеке, и зажег свет, чтобы она не споткнулась о ступеньку на лестнице и не упала. А вот еще был случай, когда он проснулся от тарахтенья мотоцикла, встал, вышел из дому и пошел по дороге… и так дошел почти до самого Лумьоля. По утрам книги, которые когда-то она читала, выглядывали из складок одеяла и простыней… Да, Марк был прав, она была недалеко, совсем недалеко, где-то поблизости, но всегда только поблизости, и никогда ее не было в доме, рядом с Пьером.
О своей двойной ночной жизни Пьер никогда ничего не рассказывал своему отцу. Да, они ходили вместе на рыбалку, на футбол, в киноклуб или просто ходили прошвырнуться по улицам Лумьоля, и когда им навстречу попадались люди, знакомые или незнакомые, Марк шептал ему на ухо: «Будь внимателен! Будь осторожен! Думай, что говоришь! Не болтай лишнего!» А если Пьер допускал какой-нибудь промах, Марк ему выговаривал: «Ты не должен был этого говорить! Ты слишком много говоришь! Молчок! Ни гу-гу!» Это был приказ, и Пьер, когда бывал с отцом, без особого труда держал язык за зубами, потому что уже в этом возрасте осознавал, что сколь настойчиво он ни спрашивал бы, где его мама и когда она придет, ничего хорошего эти расспросы ему не сулили, а принесли бы одни неприятности. Другое дело в школе… Там Пьер вовсе не был таким тихоней, каким был дома, нет, там он был непоседой, восторженным болтунишкой, он без умолку молол всякий вздор, рассказывал такие занимательные истории, что заслушаешься, и чаще всего про свою мать: что она только что вернулась из Испании и что теперь он вот-вот пригласит к себе домой своих друзей, чтобы они с ней познакомились, что она потеряла ключ от их дома в каком-то баре, что ее мотоцикл сломался и что она теперь всегда ходит босиком, чтобы каблуками не попортить плитку на кухне. Свою учительницу он клятвенно заверил в том, что его мать действительно вернулась и что из дому она выходит довольно редко только потому, что боится простудиться.
Директриса известила Марка, какие разговоры ведет Пьер, и Марк при свидании с ней выказал себя вполне достойным и разумным человеком, очень озабоченным душевным состоянием ребенка. «Ну, вы же понимаете, госпожа директриса… Вы должны быть снисходительны… У ребенка богатое воображение! Бедный малыш! Ему так не хватает матери!» Про себя он решил ограничить это богатое воображение, для чего требовалось немедленно найти какое-то соответствующее случаю «противоядие». Момент был острый и требовал решительных, пусть даже и жестоких мер, но иного выхода он не видел. Итак, вечером он поднялся к Пьеру в комнату, сел на край постели, прочитал ему несколько страниц из бесконечного романа, приласкал, а потом с крайне взволнованным и опечаленным видом сообщил ему грустную новость, которая стала следствием его глупой болтовни в школе. «Да, так вот, тебя поместят в другую семью». — «Поместят? Как это, поместят?» — «Да вот так. Возьмут и отдадут в другую семью, в другой город, даже в другой департамент. Я даже не знаю, куда именно. По этому поводу принято судебное решение, и мы с тобой больше не увидимся». Пьер задрожал, как в лихорадке, он начал задыхаться; у него был настоящий нервный припадок, и Марку пришлось постараться изо всех сил, чтобы убедить его в том, что ничего еще не решено окончательно, что все еще можно уладить, если он захочет. Но и спустя несколько часов ребенок продолжал дрожать, как осиновый лист. «Ты слишком много болтал, — говорил Пьеру его отец, ласково поглаживая по голове. — Тебе ведь прекрасно известно, что твоя мать так и не вернулась домой. Ты, оказывается, врунишка, малыш». При свете ночника он внушал Пьеру шепотом: «Люди, желающие нам добра, иногда, сами того не ведая, причиняют зло. Когда женщина-мать покидает домашний очаг, уходит из семьи, членам этой семьи надо быть начеку, надо держать ухо востро, потому что власти начинают придираться к ним по мелочам. Школьная учительница может вообразить, что ребенок в такой семье несчастен, и уже не важно, правильно ли она рассудила или ошиблась. Что она делает в таком случае? Она ставит в известность власти… представителей властей… Ты ничего об этом не знаешь, да и никто не знает… А дело завертелось… А что делает полиция? Легавые звонят в дверь, они входят в дом, они говорят: „Добрый вечер, дамы и господа“, а потом они забирают ребенка, и все кончено. И нет больше семьи. У ребенка был отец, у отца был ребенок, теперь у ребенка нет отца, у отца — ребенка, но все это делается ради блага ребенка. Теоретически подобная мера является мерой временной, но мне что-то не приходит на ум ни один пример, когда бы ребенка вернули в родной дом. Все дело в том, что и дома-то и самой семьи больше нет. Ведь не думаешь же ты, что после такого налета и такого разорения домашнего очага все можно исправить, сделать как было и начать по новой… Несчастный отец, лишившийся ребенка, начинает здорово пить, сходит с ума от горя, он теряет работу, и у него в кармане нет ни единого су, чтобы вести борьбу с законом и отвоевать свое право воспитывать ребенка». Марк рассказывал свою жуткую, жалостную историю, действовавшую на Пьера как опаснейший яд, тихим голосом, пристально следя за реакцией буквально не сводившего с него глаз мальчика. «Для государства во всем этом деле есть свой интерес, потому что таким образом оно обеспечивает деятельность сиротских приютов и лечебниц для сумасшедших, так что кое-кто имеет неплохой доход и не собирается его терять». Марк выдержал паузу и приложил к губам Пьера палец, после чего погасил свет, не говоря ни слова, потому что он видел, что призывать Пьера хранить молчание уже не было нужды. На язык Пьера словно уселся ядовитый скорпион, и так и застыл, так что Пьер понял, что в будущем надо уметь усмирять свое воображение, что он и делал. Вплоть до того дня, когда научился писать.
