Сцена получилась символическая — своего рода тест Роршаха в стиле шестидесятых годов: у одной стены зала собрались активисты в джинсах и тяжелых ботинках, у другой — хиппи в живописных золотистых нарядах. А между ними… между ними сгущенная почти до физической плотности атмосфера вражды.
Нелегко подыскать объяснение тому, что творилось в шестидесятых годах; трудно указать и какую-нибудь определенную точку отсчета, событие, о котором можно было бы сказать, как о сараевском выстреле: «Напряжение копилось десятилетиями, но вот она — искра, вызвавшая взрыв». Чем больше вы изучаете шестидесятые годы, тем более убедительной выглядит ссылка на дух времени как на единственную категорию, способную дать объяснение этому удивительному десятилетию. В самом деле, соскоблите толстый слой секса, наркотиков, бунта, политики, музыки и искусства, покрывающий это время, и все, что останется — это требование непрестанно изменяться, отчаянная жажда перемен, своего рода «воля к переменам», и это, быть может, единственный мотив, объясняющий вторую половину двадцатого столетия, как ницшеанская «воля к власти» объясняла первую.
Дух времени требовал: меняйте все — порядки на работе и в семье, одежду и прическу; меняйте религиозные, политические и моральные устои общества, даже самые основы человеческой личности; постоянно экспериментируйте, все переделывайте заново, ничего не оставляйте, как есть. Казалось, не одно только 20-миллионное поколение, родившееся после войны, которому в 1964 году как раз начало исполняться 18 лет, но и вся страна переживала бурный период запоздалого взросления. Потому что иначе пришлось бы признать, что эта молодежь — самое многочисленное поколение в истории — могла, одной только своей массой, переломить обычный ход событий.
Но в каком направлении надо было меняться? Вот впечатления тех лет: сатира журнала «Мэд»
[103]
и зажигательные песни Элвиса; сюрреалистическая обыденность Бивера Кливера
[104]
и страх перед атомной бомбой; беспросветно скучное существование Отца Семейтсва, покорно носящего ливрею своей корпорации — серый фланелевый костюм, и беспросветное однообразие жизни пригородов, образцовых оазисов уюта и безопасности, все это, непонятно каким образом, спеклось в горючую смесь и привело к массовому взрыву. Это звучит как скверная шутка, но именно самое избалованное, самое обеспеченное поколение в истории отшвырнуло все, что ему было дано судьбой, как кучу негодного хлама. «Мы столько получили всего, что нас с души воротит, — говорила молодежь, — нашим обществом манипулируют, как нигде и никогда в мире».
С колыбели (так казалось молодежи) их убеждения и взгляды измеряли и взвешивали, души отливали в одну и ту же форму, чувства одевали в смирительную рубашку, и ради чего это все? Да просто чтобы сохранить старый добрый Американский Образ Жизни — господство Корпораций!
Корпорациям, всемогущим в пятидесятых годах, тогда сильно доставалось — их поносили как источник почти всего плохого в Америке, будь то империализм, втянувший страну в войну во Вьетнаме, или изощренное безумие, побуждавшее людей измерять свое достоинство количеством и качеством потребительских товаров, которые были им по карману. Ту самую культуру массового потребления, которая принесла их родителям столько удобств и выгод, дети отбросили как безобразную дешевку. По их мнению, эта культура лишала жизнь всякого смысла, особенно если принять во внимание те экологические бедствия, которыми за нее было заплачено.
Молодежь, однако, понимала, что корпорации это лишь верхушка айсберга. Подыскать определение своему настоящему противнику — всему установленному порядку — стоило немалого труда, настолько он был неосязаем, хотя уже в конце пятидесятых получил множество хлестких названий: Военно-промышленный Комплекс, Властная Элита, Гарнизонное Общество и, наконец — Система — слово, которое выиграло конкурс и прижилось.
Этим термином пытались описать всеобъемлющий заговор денег и власти, некоего чудовищного спрута, чьи щупальца захватывали не только политику и экономику, но и повседневную жизнь. Корпорации были частью Системы. Но то же можно было сказать и о профсоюзах. Разумеется, политики, делающие карьеру, были опорой Системы, но ей служили и учителя, и репортеры, и генералы. Республиканцы и демократы просто занимали разные частоты в спектре Системы, а либерализм отводил глаза обществу лицемерной игрой в реформы при сохранении всех привилегий за власть имущими. Все эти разнохарактерные элементы объединял общий политический курс: во внешней политике — антикоммунистический и проамериканский, во внутренней — на демократию особого типа, более походившую на хорошо отлаженное управление корпорацией, чем на благородный эксперимент отцов-основателей. Вместо «народа» идеологи Системы предпочитали говорить об управляемых и управляющих, и эта формула как-то сближала Систему с ее заклятым врагом — СССР, следовавшим тем же принципам.
Размышляя об этом прискорбном положении дел, молодые люди решили для себя, что они, правда, не хотят, чтобы ими управляли, но перспектива оказаться на месте управляющих их тоже не прельщает. Норман Мейлер точно поймал это настроение: «Власти обрабатывали их рекламой и полоскали им мозги штампованным образованием и штампованной политикой. Власти претендовали на благородство, но на самом деле оказались такими же растленными и продажными, как телевидение с его подкупами и авиационные компании с их скандальными контрактами. Все начинали понимать, что эти шумные скандалы всего лишь симптом какой-то глубокой болезни, поразившей Америку, — ведь то же самое можно было наблюдать в каждом пригородном доме на бытовых изделиях, которые работали хуже, чем им полагалось, и слишком быстро выходили из строя по каким-то непостижимым причинам. Упаковка красивая, а внутри гниль…»
Конечно, далеко не вся молодежь шестидесятых была настроена настолько критически. На каждого, кто хотел захватить власть, разделаться с Системой и перераспределить блага в пользу бедных, находилось по крайней мере десять его сверстников, которые попросту хотели окончить школу, подцепить девчонку, поступить на работу и избежать Вьетнама; на каждого, кто носил длинные волосы, баловался травкой, увлекался рок-музыкой и заявлял, что намерен полностью порвать с американским обществом, приходился его ровесник, который пил пиво, болел за местную футбольную команду и хвастался маркой своей машины. Пропорция между молчаливым большинством и шумным меньшинством, может быть, и не так уж сильно изменилась для молодежи шестидесятых по сравнению с поколением их родителей. Но внешне все выглядело иначе, хотя бы потому, что молчаливое большинство существовало всегда и всегда не принималось в расчет. И тем более в эпохи, когда дух времени так стремительно менял всю жизнь.
Обложка журнала «Мэд»
