Температура сомбреро вновь стала -24.
Один раз Норман Мейлер прошел мимо сомбреро, но тоже его не увидел. Посмотрел на него пару секунд и, может, разглядел бы, если б какие-то солдаты не подбежали, клянча автографы.
Норман Мейлер отвел глаза от сомбреро и дал солдатам автографы.
– Спасибо, мистер Мейлер, – сказали солдаты.
Однако Норман Мейлер отвернулся от сомбреро и больше к нему не поворачивался. Зашагал дальше по улице интервьюировать горожан, которых держали в плену в кинотеатре.
Он хотел выяснить, какого рожна они атаковали всю армию Соединенных Штатов.
Он прошел мимо сомбреро и его не увидел.
Бабушка
Ни один из выживших не был в состоянии связно разъяснить, что заставило их бунтовать и так отважно сражаться в столь невероятной бойне.
Они просто-напросто не знали, что случилось.
Это для них осталось загадкой.
Они только знали, что, едва начав, не могли остановиться.
Горожане, конечно, теперь ужасно раскаивались.
Выжившие лишь растерянно и устало качали головами.
А многие говорили:
– Не знаю, что на меня нашло.
Или:
– Я раньше ничего такого никогда не делал.
У них сердца разрывались из-за городских убитых и раненых и практически полного уничтожения их городка. И ужасно жалели тех, кого поубивали.
– Я так думаю, тут что ни скажешь, ничего уже не исправить, – сказала престарелая бабушка, свершившая свою долю убийств.
Полковник, который ее допрашивал, вынужден был прекратить допрос, потому что она заплакала.
– Я раньше ничего такого никогда не делала, – сказала она, и слезы катились у нее по щекам. – О господи, – сказала она. – О господи.
Полковник неловко посмотрел себе под ноги.
Он не знал, что бы такое ответить.
В Вест-Пойнте его не учили разбираться с такими ситуациями. У него не было опыта.
Он ждал, когда она перестанет плакать.
Полковник глянул, как мимо идет Норман Мейлер.
Потом снова глянул на старуху.
Та все плакала.
Полковник посмотрел себе под ноги.
Какую-то секунду недоумевал, за каким чертом двадцать лет провел в армии.
– Прошу вас, дамочка, – сказал он.
Старуха капельку походила на его бабушку.
Не помогло.
Она все плакала.
Линкольн
Ну, вот и все.
Спустя неделю президент Соединенных Штатов приехал в город и произнес знаменитую речь о залечивании ран, об американцах, которые рука об руку вместе шагают в дивное славное будущее и т. д.
Его речь транслировалась через спутник по всему миру и телезрителей собрала больше, чем Суперкубок. Позже эту речь напечатают в школьных учебниках и станут описывать в тех же красках, что Геттисбергское послание Линкольна.
Самые знаменитые строки этой речи были такие:
– Мы на пороге великого общего будущего. Пойдемте же в это будущее рука об руку, и слава Господня факелом осветит нам путь, а милость Его и прощение станут нам тропою.
Город объявили национальным памятником, и он стал ничего себе туристской достопримечательностью, а громадное тамошнее кладбище появилось на миллионах открыток.
Мэра, Генерала Номерной Знак Доблести, провозгласили героем – запутавшимся, да, однако же героем, и на кладбище выделили приятный участок с его изваянием на могиле.
В первый год пребывания города национальным памятником его посетило больше народу, чем видело Большой Каньон.
«Мне это, наверное, снится, – подумала она, – нельзя же на таком расстоянии услышать, как мурлычет кошка». Она все острее сознавала, что ей снится сон, и у сна менялись краски и яркость. Сон был теперь чуточку блеклым и передержанным.
Кошачье мурлыканье стало главной темой. Все громче, громче и, наконец, – похоже на нежную цепную пилу. Потом ее отец, который был живым и всем, чего не увидишь во сне, поменялся на мертвого. Он мертв, но его все равно не увидишь.
Его смерть стала всем, чего не увидишь во сне, но Юкико это не огорчило. Его смерть просто была. Она была факт.
Больше всего Юкико интересовало кошачье мурлыканье. Она не понимала, отчего оно такое громкое и как же она слышит его с крыльца.
И ночь шла, Юкико грезила, а ее долгие волосы зеркалом отражали тьму.
Япония
Теперь стало 11.15.
Американский юморист решил, что, пока сидит с нитью японского волоса в руке, он хочет послушать музыку. Он встал с японским волосом в руке, отошел от дивана и включил радио.
Комнату внезапно наполнил кантри-энд-вестерн. Юмористу нравился К-энд-В. Его любимая музыка. Он вернулся, сел на диван и, держа свой японский волос, послушал песни о разбитом сердце и вождении грузовика.
Он задумался, не писал ли кто песню кантри-энд-вестерн о любви к японке. Решил, что никто не писал. Маловероятная тема для песни К-энд-В. «Может, мне стоит ее написать», – подумал он и начал складывать песню в голове:
Из Японии девчоночка моя,
Я в нее влюбился, я не устоял.
Ее волосы черны, ее кожа – лунный свет.
Я хочу ее обнять, никого красивей нет.
Он писал в голове песню и представлял, как Уэйлон Дженнингс поет ее в «Грэнд-оул-оупри»:
[9]
Она из далекой страны.
Пришла ко мне из японской весны.
Все тайны Востока в ее темных глазах,
Лишь взгляну ей в глаза – и я на небесах.
Уэйлон Дженнингс отлично спел песню, а еще он ее записал, и песня стала американским хитом номер один. Она играла в каждом баре или кафе Америки и вообще повсюду, где люди слушали кантри-энд-вес-терн. Она царила в эфире.
Юморист вслух запел сам себе:
Из Японии девчоночка моя, —
сжимая в пальцах одинокую долгую нить черного волоса.
Послесловие
Ричард Бротиган – человек, который в этом мире не дома
Герой контркультуры, литературный идол шестидесятых и начала семидесятых, последний из битников, мост между Beat Generation и Love Generation, хиппи-романист, поэт, дутая фигура, халиф на час, наследник Марка Твена и Хемингуэя, алкоголик, самоубийца, автор девяти поэтических сборников и одиннадцати романов, среди которых культовый – «Рыбалка в Америке», в считанные месяцы разошедшийся миллионными тиражами и до сих пор не сходящий с книжных полок Америки и Европы, – все это о Бро-тигане, человеке, имя и книги которого стали известны русскоговорящему читателю лишь недавно.
