Посвящается П.Г. Вудхаузу
Пролог
Симпозиум
— «Святость человеческой жизни сильно преувеличена», — процитировал Феррерс. — Только подумать, какое мужество требуется, чтобы произнести такое перед сборищем убежденных сентименталистов, причем некоторые из них — сентименталисты профессиональные.
— И вы верите, что так и есть? — осведомился преподобный Джек Дэнни.
— Конечно, так и есть.
— А! Ну что ж, вы — журналист, а журналисту причитается быть циничным. — Священник улыбнулся и пригубил свой портвейн.
Феррерс, улыбнувшись учтиво, поправил элегантный узел своего черного галстука. Он был не журналист, — если, конечно, не считать журналистом литературного редактора одного из самых старых и самых почтенных литературных еженедельников в Лондоне; и он распознал колкость в риторическом приеме преуменьшения. Они с Джеком Дэнни были давние противники.
— Так же, Джек, как человеку вашей профессии причитается быть сентиментальным, — не без вызова парировал он.
— Пожалуй, пожалуй, — мирно отозвался священнослужитель.
Сидевшие напротив военный и чиновник, отслуживший свое в Индии, обсуждали Новую Молодежь.
Майор Баррингтон, высокий, привлекательный джентльмен с седыми усами щеточкой, вскоре после войны вышел в отставку из регулярной армии, чтобы принять дипломатическое назначение, и не так давно женился на одной из сравнительно Новых Молодых, так что, можно было надеяться, кое-что об этой биологической разновидности знал. Дейла, чиновника, который вернулся из колонии в довоенном состоянии ума, Новые Молодые ввергали в откровенное замешательство: они даже изъяснялись на наречии, разительно отличавшемся от языка Старых Молодых, к коим когда-то принадлежал он сам.
Уловив отголосок разговора на другом конце стола, Дейл воспользовался им, чтобы подкрепить собственные аргументы.
— «Святость человеческой жизни»! — хмыкнул он, взъерошив седую гриву, которая падала на лоб, делая его похожим на шотландскую овчарку. — Вот именно. Примета времени. Как раз то, о чем я говорил. Они теперь так высоко ставят свои бесценные шкуры, что по сравнению с этим все остальное не важно. Но разумеется, приходится прикрываться велеречивой фразой вроде «святости человеческой жизни».
— Справедливости ради скажу, что они осмотрительны и тогда, когда дело касается чужих шкур, — вступился майор. — Нет, не думаю, что все упирается в эгоизм.
Мистер Тодхантер, как положено доброму хозяину, не упустил шанса сделать разговор общим. Вытянув вперед свою маленькую лысую голову, которая венчала его костлявое тело, как картофелина, не поместившаяся в мешок, сквозь стекла очков он уперся взглядом в чиновника.
— Значит, вы согласны с Феррерсом, Дейл, что человеческой жизни придается слишком большое значение? — спросил он.
— Ну, я выразился не вполне так.
— Но имели в виду именно это, — указал Феррерс. — Признайтесь, будьте мужчиной!
— Ну хорошо. Пожалуй.
— Разумеется. Всякий здравомыслящий человек так думает. Только сентименталисты вроде нашего Джека делают вид, что верят, будто жизнь всякого болвана священна. А, майор?
— Думаю, надо уточнить предмет спора, — заметил тот. — За или против обычной глупости я бы свидетельствовать не стал; но если вы скажете, что подразумеваете ту глупость, которая представляет собой угрозу, я целиком с вами.
— Вот видите, Джек! — Феррерс улыбнулся своей позапрошлого века улыбкой и изобразил легкий поклон. Феррерс был воплощенный восемнадцатый век. — Майор — смелый человек, как, впрочем, и полагается воину. Смелость нужна, чтобы высказать напрямую то, о чем мы все думаем, а именно: лучшее, что могло произойти с этим идиотом-автомобилистом, к примеру, — это что он погибнет как можно скорей, врезавшись в телеграфный столб, нам всем на благо. Или вы настаиваете на том, что его жизнь, которую он расходует нам во вред, священна?
— Конечно, настаиваю, — откинувшись на спинку стула, спокойно откликнулся маленький пухлый священник и улыбнулся соседу с той ласковой уверенностью в своей правоте вопреки всем доказательствам и всякой логике, которая так раздражает всякого, кто имеет глупость ввязаться в спор с духовенством.
Майор Баррингтон повертел в пальцах ножку бокала.
— Я-то даже не об этом бестолковом автомобилисте. А вот возьмите, к примеру, какого-нибудь государственного деятеля, который собирается ввергнуть страну в войну. Предположим, он один способен ее предотвратить и не делает этого. Он может стать причиной гибели сотен тысяч жизней, священных или нет, уж как вам угодно. И предположим, является некий патриотически настроенный убийца и из лучших побуждений стирает его с лица земли. Скажете вы тогда, что это деяние гнусное? Будете вы по-прежнему думать, что жизнь этого политика священна сама по себе, независимо от того, как он ею воспользовался?
— Добрая старая армия, — любезно пробормотал Феррерс. — Он поймал вас, Джек.
— «И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро?»
[1]
, — произнес священник, глядя сквозь свой бокал. — Что ж, это весьма старая проблема, не так ли?
— Несомненно, — кивнул Феррерс. — Но давайте послушаем, что вы о ней думаете.
— Вот я, знаете ли, часто думал, что это и впрямь лучший способ предотвратить войну, — раздался неуверенный голос с другого конца стола. — Пригрозить одному-двум ведущим политикам, что их убьют, если они объявят ее. Но разумеется, надо сделать так, чтобы они в угрозу поверили.
— Похоже, вы невысокого мнения о политиках, — улыбнулся священник.
— Сдается мне, мы все теперь этого мнения, не так ли? — так же робко отозвался мистер Эмброуз Читтервик.
— Да, — сказал мистер Тодхантер, — но я склонен согласиться с вами, майор, в том, что скорее тот способ, каким мы используем жизнь, нежели чем сам факт существования, вводит в силу представление о святости жизни. Но отсюда следует любопытный вопрос. Каким именно способом лучше всего истратить свою жизнь?
Его вежливо выслушали, как положено слушать хозяина, но общее мнение, очевидно, заключалось в том, что поставленный вопрос в силу своей очевидности не делает чести мистеру Тодхантеру.
— Уж конечно, — вступил священник, — на этот счет не может быть никаких сомнений.
— Вы хотите сказать, служа человечеству?
— Разумеется.
— Да, конечно. Но служа в каком именно направлении? Ведь в наличии, как вы понимаете, два, широко говоря, позитивный и негативный. Распространение блага и уничтожение зла. И что лучше: взять за цель благо всего человечества или значительной его части, к примеру, нации, причем риск здесь велик, ибо неведомо, попадешь или промахнешься, — или же сосредоточиться на значительно меньшем числе людей и соответственно повысить вероятность добиться желаемого?
