— Уволили! Вышвырнули нашего беднягу Огилви, попросту говоря. Сунули ему вчера чек на полугодовую зарплату и велели выметаться.
— Уволили Огилви! — Мистер Тодхантер был потрясен. Умница Огилви с его крупной головой и пером трезвым и проницательным всегда казался ему неотъемлемой частью «Лондонского обозрения». — Бог мой, а я думал, тут без него никак…
— Просто срам! — закипел вдруг Феррерс, вообще-то воплощенная сдержанность в брюках. — Выставили за дверь!
— Но из-за чего? — спросил один из литературных обозревателей, который рылся в свежих романах, горой лежащих на столе у окна.
— Да из-за проклятых закулисных интриг. Вам, молодой человек, этого не понять.
Обозреватель, который, между прочим, был на три месяца старше редактора, благодушно усмехнулся:
— Прошу прощения, босс. — Он тешил себя иллюзией, что обращение «босс» Феррерсу неприятно.
— Послушайте, давайте вернемся к Огилви, — попросил мистер Тодхантер. — Так из-за чего, вы сказали, ему пришлось уйти?
— Внутренняя реорганизация, дружище! — с горечью произнес Феррерс. — Вам известно, что это означает?
— Нет, — ответил мистер Тодхантер.
— Ну, насколько я разумею, это значит уволить всех, у кого есть характер, а блюдолизов оставить. То, что нужно для такого журнала, как наш, верно? — Феррерс искренне гордился «Лондонским обозрением» с его репутацией солидного, по старинке добропорядочного журнала, которую он стремился поддерживать даже после того, как еженедельник перешел под контроль газетно-журнального концерна «Объединенная периодика», определенно намеренного опустить планку.
— Но как же теперь Огилви?
— Кто ж его знает… А ведь у него жена и дети.
— Но надеюсь, — чрезвычайно расстроенный, проговорил мистер Тодхантер, — он без труда сможет найти работу где-то еще?
— Работу? Ох, сомневаюсь. Он ведь уже не мальчик. А потом быть уволенным из «Объединенной периодики» — честь сомнительная. Кстати, это и вас касается, молодой человек, — кивнул Феррерс своему литобозревателю.
— Платите побольше, и я не дам вам шанса уволить меня, — парировал тот.
— Какой смысл? Ни разу я не добился от вас такой рецензии, как мне нужно!
— Да, потому что вам нужно, чтобы моя колонка еженедельно источала елейные похвалы в адрес наших крупнейших рекламодателей и лопалась от толстых, жирных, многословных цитат! — вспылил обозреватель. — Я уже говорил вам: такое я кропать не согласен.
— А я, молодой человек, уже говорил вам, что вы плохо кончите. Надо реально смотреть на вещи.
Обозреватель, непочтительно хмыкнув, вернулся к своим романам.
Мистер Тодхантер распахнул дверцы большого книжного шкафа, где хранились присланные на рецензию книги, не подпадающие под разряд «беллетристика», но глаз его на сей раз не зажегся. Принадлежа к тем несчастным, кто вопреки доводам рассудка чувствует себя ответственным за всех попавших в беду или в стесненное положение, он всерьез расстроился из-за увольнения Огилви и затруднений, которые тому предстояли, и чувствовал, что обязан что-то предпринять.
— А кто уволил Огилви, Армстронг? — обратился он к Феррерсу.
Армстронг был новый управляющий «Объединенной периодики».
Феррерс, взявшийся было за синий карандаш, снова поднял глаза от статьи.
— Армстронг? О нет. В подобных вопросах его слово пока еще мало значит.
— Значит, лорд Феликсбурн?
Лорд Феликсбурн был владелец концерна.
— Нет. Это… Нет, пожалуй, мне не стоит об этом говорить. Но имейте в виду, дело грязное.
— А есть шанс, что следом уберут вас, Феррерс? — поинтересовался литературный обозреватель. — Знаете, я был бы рад, если б у нас наконец появился редактор, который не мешал бы мне хотя бы раз в месяц от души сказать, что дрянной роман плох.
— Разве я мешаю вам писать что хочется? По-моему, не мешаю.
— Нет, не мешаете! Вы просто вычеркиваете мои лучшие куски! — Обозреватель пересек кабинет, через плечо редактора заглянул в правку и с воплем отчаяния ткнул в нее пальцем. — Господи, вы что, выкинули и этот абзац?! Да за что, ради всего святого, за что? Это даже не резкость! Я только и сказал, что…
— Послушайте-ка, Тодхантер. Вот что тут у Байла написано: «Будь это первый роман мистера Фиркина, можно было бы найти оправдание потоку напыщенностей, приправленному штампами, словно крем комками, ибо это означало бы только одно: автор еще не дал себе труда подумать, как овладеть орудием своего ремесла; но это шестой роман мистера Фиркина, и к этой попытке автору следовало приступать, хотя бы овладев английской грамматикой. Что же касается остального, то если и кроется некий смысл под этим потоком слов, отыскать его мне, увы, не удалось. Хотелось бы, чтобы те из моих собратьев, кто, впечатлясь умением мистера Фиркина распространяться сколь угодно долго и все-таки ничего не сказать, расточал щедрые хвалы его ранним книгам, соблаговолили пояснить мне, чего ради этот роман написан. Или это секрет, известный только издателям мистера Фиркина?» И он еще говорит мне, что это не резкость! Ну скажите, как вы поступили бы на моем месте?
— Пожалуй, и правда чересчур откровенно… — с укором, смягченным виноватой улыбкой, признал мистер Тодхантер.
— О чем и речь! — И Феррерс размашисто украсил злополучный абзац еще двумя синими крестами.
Обозреватель, человек сильных страстей, в гневе притопнул ногой.
— Ну, знаете, Тодхантер! Уж вам бы следовало меня поддержать! Конечно, написано откровенно. А почему бы и нет, черт побери? Давно настала пора открыть миру глаза. Репутация Фиркина несусветно раздута. Писатель он никудышный. А все тошнотворно приторные рецензии на его книги публикуются только потому, что половине критиков лень продираться сквозь его писанину и они предпочитают отделаться похвалой, тогда как вторая половина считает по глупости, что неумеренная болтливость — признак гения, и не способна в полной мере оценить творца, который в книге в четыре раза короче выразит вдвое больше. Или же, есть еще вариант, критик идет на поводу у тех читателей, которые за свои деньги предпочитают томик потяжелей и увесистость принимают за достоинство. Черт возьми, да пора уже проткнуть этот пузырь!
— Все это очень мило, молодой человек, — ответил Феррерс, на которого эта тирада впечатления не произвела, — но есть способы проткнуть пузырь, не прибегая к топору мясника. Если я вашу филиппику опубликую как она есть, назавтра в редакцию придет дюжина посланий от добросердных старушек, которые станут пенять мне, что нечестно нападать на бедного мистера Фиркина, который столько труда потратил на свою книгу и не сделал вам ничего плохого, и намекать, что неплохо бы подыскать такого рецензента, который не размахивает топором, руководствуясь своими пристрастиями.
— Но у меня нет никаких пристрастий! — вскипел обозреватель.
