Бабуля Кларк, в свою очередь, написала письмо ко мне, в котором клялась, что отстаивает честь моего покойного отца и затеяла судебный процесс исключительно из любви к заблудшему внучатому племяннику.
Я стал готовиться к самозащите. Работал как безумный, почти не выходил из библиотеки — совсем как Дюпон, бывало, просиживавший дни напролет в библиотечном кресле.
Нельзя было упускать ни одной мелочи. Процесс обещал напряжение всех моральных и физических сил. Требовалось не только парировать каждый пункт обвинения (бабуля Кларк уж наверняка в деталях и с уликами поведает суду, как я транжирил отцовское наследство и пятнал фамилию), но и перевести оправдания на язык судебных терминов, в которых я давно не упражнялся.
Тетя Блум упирала на небрежение семейным капиталом; это был грамотный ход. Почтенные балтиморцы не терпели неуважения к деньгам и наказывали таковое независимо от решения официального суда.
Я раздумывал, кого могу взять в свидетели; кто из друзей выступит в мою защиту. Вывод оказался неутешительным — многие старые приятели (нравом похожие на Питера) не стали бы давать показания в мою пользу. Газеты, еще недавно жировавшие на сенсационных новостях о моем аресте, побеге и оправдании, теперь ждали суда как продолжения занятной истории моих авантюр и стилем старались намекать: мол, не допустим преждевременного разочарования, авось этот Кларк окажется-таки виновен, да не в пустяках вроде убийства, а кое в чем посерьезнее.
Порой мне представлялось, что расставание с поруганной «Глен-Элизой» вернуло бы мир моей душе. Я больше не жил в родительском доме — я там только ел, спал, читал, перемещался по комнатам. «Бабуля Кларк права, — бормотал я, слоняясь по второму этажу, скрипя ступенями, — дом действительно превратился в замок праздности». И без конца задавался одним и тем же вопросом: «В какой земле я ныне нахожусь?» Дом, со всеми своими беспорядочными пристройками, эркерами и флигелями, был слишком тесен — здесь мог с комфортом жить только прежний Квентин Гобсон Кларк, но никак не нынешний.
Не знаю, почему я остановился возле этого портрета — раньше я не замечал его. Даже если описать его сейчас, читатель вряд ли поймет, что в нем такого необычного. На портрете в профиль изображен мужчина в старомодной треуголке — мой дед. Узнав о намерении отца жениться на иудейке Элизабет Идис, он долго бушевал, призывал на молодых все кары небесные, а потом взял да и лишил отца законного наследства. «Подумаешь, — не смутился отец (теперь он приблизился положением к семье невесты), — Идисы тоже начинали с нуля». Благодаря сдаче в аренду пакгаузов (отец предпочитал говорить «благодаря предприимчивости») удалось построить «Глен-Элизу», один из самых оригинальных особняков Балтимора.
Как завороженный, вглядывался я в дедовы черты и вдруг кое-что понял. Отец, всю жизнь открещивавшийся от первопроходчества, был самым настоящим первопроходцем — даром что не уставал противопоставлять Трудолюбие и Предприимчивость Таланту. Ибо вместе с матушкой он создал целый мир, а попробуйте-ка замахнуться на такое, не имея иного материала, кроме взаимной любви; будучи долготерпеливым, инертным и начисто лишенным искры Божьей! Отец прошел через все тернии, положенные гениальному человеку, — он предупреждал меня со знанием дела. С мыслью о терниях он не давал мне свернуть с проторенного пути; он не стыдился того, что свернул сам, просто, свернув и взойдя все-таки на вершину, победно обозрев покоренное пространство, он затем обнаружил на теле раны от шипов.
Гордый профиль непримиримого патриарха, так и не принявшего невестку, которая своей еврейской кровью запятнала безупречное фамильное древо, красовался, однако же, на самом почетном месте, в сердце «Глен-Элизы», сего оплота родительского счастья. Отец и матушка не спрятали портрет в дальней комнате, не бросили на чердаке, не сожгли. Почему? Раньше я этого не понимал, теперь же связь с домом родителей, ответственность за их счастливый мирок стала мне ясна, как никогда, и я вернулся за письменный стол, к работе.
Никто ко мне не приходил, но вот однажды вечером явился Питер.
— А что это у тебя даже дверь открыть некому? Где прислуга? — начал было он ворчливым тоном, но тут же нахмурился, досадуя на собственную несдержанность, и предпринял новый заход: — В «Глен-Элизе», как в былые времена, царит атмосфера безмятежности. Помнишь, мы играли в разбойников вот в этом самом холле? Кажется, никогда с тех пор я не был так счастлив.
— Да ладно, Питер! Какой из тебя разбойник!
— Квентин, я хочу тебе помочь.
— Это чем же?
К Питеру вернулся привычный покровительственный тон.
— Ты, Квентин, не годишься в адвокаты — слишком ты мягкотелый и внушаемый. Одному тебе не защититься. Что касается меня, возможно, мне на роду было написано работать в тандеме с тобой. За последние полгода я сменил двух деловых партнеров, что плохо сказалось на бизнесе. В любом случае тебе нужна помощь.
— Ты говоришь об иске моей двоюродной бабки?
— Мы так повернем дело, — с торжествующей, почти детской улыбкой возгласил Питер, — что бабуле Кларк самой придется искать защиты!
Перед таким предложением я не смог устоять, и с тех пор Питер приходил в «Глен-Элизу» после работы в конторе. Помощь его была очень кстати; я даже почувствовал, что имею шанс выиграть дело. Более того — я обнаружил в Питере способность к задушевности, какой и не подозревал; в алых отсветах камина Питер явился человеком со своими сомнениями и слабостями.
Мы беседовали часами на разные темы, но избегали упоминать имя Хэтти. И вдруг однажды, в пылу очередной стратагемы, заставившем нас снять сюртуки и закатать рукава рубашек, Питер произнес:
— Нужно будет обратиться к мисс Хэтти, чтобы подтвердила твою честность и …
Я вздрогнул и уставился на Питера в ужасе, будто он только что издал стон.
— Нет, Питер, я не могу. Потому что… ты сам знаешь.
Питер нетерпеливо вздохнул и опустил взгляд в свой бокал (он подкреплялся теплым пуншем).
— Она любит тебя, Квентин.
— Скажи еще, что меня любит бабуля Кларк! Все, кем я прежде был любим, предали меня — или я сам их разочаровал, как в случае с Хэтти.
Питер даже со стула поднялся.
— Мы с Хэтти больше не помолвлены, Квентин.
— Что? Почему?
— Я разорвал помолвку.
— Питер, как ты мог?
— Знаешь, всему виной этот ее взгляд — вроде на меня смотрит, но как будто надеется, что за моей спиной возникнешь ты. Это было невыносимо. Не то чтобы я ей противен — нисколько. Она хорошо ко мне относится. Как к другу. А тебя она любит. И грешно и подло стоять между вами.
Я даже дара речи лишился, только и смог промямлить:
— Питер, но нельзя же…
— Нечего тут пыкать да мыкать. Все решено. Хэтти согласилась, правда, после долгих споров. Я всегда знал, что она тебя любит — ты такой красивый. Не скрою: когда мне удалось завоевать Хэтти, я несказанно возгордился. Но не более того. Она, видишь ли, верила в тебя вопреки безнадежности твоего дела и отсутствию других сторонников. — Питер мрачно усмехнулся и вдруг обнял меня. Рука у него была огромная, тяжеленная. — Тогда-то я и понял, что вы с Хэтти из одного теста.
