Наконец, в третьей статье я прочел следующее:
Вопиющее хулиганство. В среду вечером, когда уже стемнело, к перекрестку Ломбард-стрит и Лайт-стрит приблизился экипаж с четырьмя пассажирами, среди которых был мистер Мартин Рудольф, машинист парохода «Колумбия». Внезапно некий отвратительный, свирепый субъект метнул в окно экипажа увесистый булыжник, угодивший мистеру Р. в голову. К счастью, пострадавший отделался только внушительной ссадиной.
— Заметьте, мосье Кларк, — заговорил Дюпон, — по версии одного репортера газеты «Сан», во всех кварталах преобладали спокойные настроения. Однако в двух других заметках описано поведение, которое иначе, как хулиганским, не назовешь. Видите ли, в издательствах, особенно тех, где тиражи высоки, левая рука зачастую не знает, что делает правая, или, точнее, статьи противоречат друг другу. Поэтому лишь по ознакомлении со всей газетой — а не с отдельной статьей — можно утверждать, что чтение имело место. О «спокойных настроениях» наверняка сообщил какой-нибудь констебль. В Европе полиция хочет, чтобы преступники уяснили: власть не дремлет, власть всегда рядом; в Америке полиция старается внушить обывателям, что преступников нет вовсе. Теперь давайте рассмотрим эти два проявления хулиганства. В первом случае буян ударил по лицу нескольких прохожих, однако никто и не подумал сдавать его в участок. Редактор, сидящий в безопасности своего кабинета, ничтоже сумняшеся объясняет подобную лояльность «чрезвычайным добродушием» жертв, а хулигана называет «беднягой», однако я позволю себе вопрос: часто ли применяется термин «бедняга» к субъектам, которые ни за что ни про что отвешивают прохожим оплеухи? Полагаю, мы имеем полное право счесть подобное поведение обычным для дня выборов, не стоящим ни особого внимания полиции, ни возмущения горожан. Иными словами, таких хулиганов было достаточно, и наш «бедняга» напрасно рассчитывал на должный общественный резонанс. Ну-с, мосье Кларк, не расширяет ли сие обстоятельство наши с вами горизонты; не обогащает ли деталями картину балтиморской жизни? Ответ положительный, что бы там ни воображали журналисты. Рассмотрим же третью статью. Насколько я понял, события имели место неподалеку от закусочной «У Райана». Прочтите снова эти строки, повествующие о бессмысленном нападении на судового машиниста и его попутчиков, совершенном неким дурным человеком посредством булыжника. Прочтите и представьте себе Эдгара По, уворачивающегося от града камней; не исключено также, что По, разбитый злополучным «стаканчиком», продрогший в мокром платье и полубезумный от недосыпания, сам докатился до швыряния камнями в воображаемых или реальных головорезов и прочих каналий, которыми четвертого октября кишели балтиморские улицы. Впрочем, был ли По мишенью или метателем, или ни тем и ни другим, совершенно не важно. Сути дела это не меняет. Мы знаем только, что Эдгар По, насмотревшийся на бесчинства в Балтиморе, подвергся приступу мании преследования. Избирательный участок (по мнению Барона — темная берлога, смердящая от зла и жестокости) мог показаться ему надежным убежищем, местом, где стоит искать хотя бы видимость порядка. Поэт вошел в надежде на помощь, но было поздно. Итак, мосье Кларк, мы с вами проследили за Эдгаром По с момента высадки из поезда в Балтиморе до формальной попытки Снодграсса помочь ему.
— Но как же быть с криками в больнице, мосье Дюпон? Помните, По всю ночь звал: «Рейнольдс, Рейнольдс»? Не указание ли это на плотника Генри Рейнольдса; не знак ли, что он несет некую ответственность или располагает некоей информацией? Не зря же Рейнольдс был наблюдателем на четвертом участке!
Дюпон рассмеялся искренним смехом.
— Или вы не верите словам доктора Морана? — удивился я.
— У меня нет ни единой причины подвергать сомнению сам факт криков, если вы об этом, мосье Кларк. Некоторые полагают, будто способны проникнуть в тайны разума Эдгара По. Наивнейшее из заблуждений, ибо разум любого человека — потемки, не говоря уже о разуме человека гениального. Читайте его рассказы, его стихи и познаете ход его мыслей, не свойственный более никому. Но чтобы понять причины его смерти, надо вспомнить о чертах, которые По делил с остальными людьми, даже самыми заурядными; о чертах и поступках, компрометирующих его гений. Это и будут ответы.
— Поверьте, мосье Кларк, — наставительно вещал Дюпон, — то обстоятельство, что Эдгар По ночь напролет выкрикивал имя Рейнольдс, вообще не стоит принимать во внимание, если, конечно, наша цель разобраться, как он умер. По был в помрачении рассудка, вызванном нагромождением нелепых случайностей, уже нами перечисленных. А то обстоятельство, что Барон и прочие зацикливаются на Рейнольдсе, демонстрирует лишь банальное непонимание природы и смысла человеческих поступков. Давайте абстрагируемся от многочисленных подробностей и сложных умозаключений; давайте вспомним, какое одиночество ощущал Эдгар По. В подобном состоянии он мог звать кого угодно. Вероятно, фамилия Рейнольдс была последней из слышанных им; не исключено, что имелся в виду плотник, приходивший в «Глен-Элизу»; а может, По ссылался на человека, чья роль в некоем давнишнем деле такова, что лучше нам с вами о нем вовсе не говорить. (Я настоятельно потребовал распространить сию зловещую фразу, и Дюпон сдался, однако при условии, что я никогда не доверю выданную им информацию бумаге. Возможно, придет день, когда я смогу открыть эту тайну — допустим, своему дневнику.) Впрочем, скорее всего этот конкретный Рейнольдс не имел отношения к смерти По, и личность его мы с вами установить не сумеем, да это и не нужно. Как человек, попавший в западню, думает о спасении, а не о западне, так и По думал не о близкой смерти, а о пройденном жизненном пути.
— Надеюсь, мосье Кларк, теперь для вас не осталось белых пятен. Все, что делал Эдгар По, после того как сошел по трапу ричмондского парохода, можно расценивать как попытки сбежать из Балтимора, ибо в этом городе поэт с особенной остротой чувствовал свою неприкаянность. Балтимор некогда был ему домом, родиной его отца и деда, жены и обожаемой тещи, которую он называл не иначе как Мамочкой, но постепенно утратил все качества, присущие дому, ассоциируемые с домом.
Я в дом родной вернулся — но
Чужим, пустым он стал давно
[31]
.
Казалось, Дюпон готов декламировать «Тамерлана» и дальше, забыв о моем присутствии, но внезапно он остановился.
— О нет, этот Балтимор не был ему родным. Здесь остались другие По, но Эдгар не доверял им до такой степени, что не счел возможным даже сообщить о приезде. Устыдившись своего поведения в предсмертные дни поэта, а также жалкой церемонии похорон, эти люди своим недальновидным замалчиванием только навлекли на себя подозрения. Не был домом для Эдгара По и Нью-Йорк, где скончалась и обрела последнее пристанище Вирджиния, откуда он рвался прочь. Что касается Ричмонда, там планы сочетаться браком с возлюбленной юных лет так и оставались планами. Эдгар По однажды утратил Ричмонд и не мог забыть о этом — равно как и о покойной матери, и о приемных родителях. Филадельфия? Что ж, в Филадельфии он прожил несколько лет, там родились некоторые его произведения; но для этого города он был вынужден измыслить фальшивое имя, чтобы наверняка получить последнее, исполненное любви и нежности письмо от единственной родной души, до сих пор обожавшей его. Какой болью отзывалось в нем осознание, что он не сумел даже доехать до Филадельфии!
