Мистер Вильсон кивком пригласил меня следовать за ним, обратно на рынок. Оказалось, я забыл на столе блокнот. Торговец рыбой вытер руки о фартук, взял блокнот и передал мне. Бумага успела пропитаться характерным запахом — казалось, блокнот выловили из пучины морской.
— Я подумал, блокнот вам нужен для работы. Пришлось открыть — иначе как бы я узнал, чей он? А у вас тут написано: «Эдгар По». — И мистер Вильсон указал на страницу.
Я спрятал блокнот в сумку и поблагодарил мистера Вильсона.
— Гляньте-ка сюда, сквайр Кларк! — Он торжественно развернул бумагу и явил моему взору целое семейство уродливых рыб. — Этих голубчиков заказали для званого обеда. Называются — морские собаки, иначе — налимы. А некоторые зовут их озерными судьями за свирепый вид и ненасытность! — И мистер Вильсон довольно громко хохотнул. Правда, уже в следующую секунду он испугался, что обидел меня. — Нет, сквайр Кларк, вы, конечно, совсем не такой.
— Пожалуй, в этом-то и проблема, дружище.
— Вы правы. — Мистер Вильсон откашлялся, как будто хотел еще что-то сказать. Руки его между тем методично орудовали ножом — он отсекал рыбам головы, даже не глядя на них.
— Да, жалко беднягу. Я про мистера По говорю. Который в старой больнице при колледже Вашингтона помер уж месяц тому назад. Я слыхал про это от зятя, сестрина мужа. Так вот, зять водит знакомство с одной сиделкой из этой больницы, и сиделка ему рассказала со слов другой сиделки, что с самим доктором говорила — подумать только, до чего эти женщины досужи! С доктором, стало быть; и доктор сказал, мистер По будто бы в уме повредился перед смертью — все звал одного человека по имени, все звал, пока не того… — Мистер Вильсон понизил голос до шепота: — Пока в ящик не сыграл. Да хранит Господь душу страдальца.
— А имя вы не помните, мистер Вильсон?
Торговец рыбой наморщил лоб. Затем уселся на табурет и стал доставать из бочонка нераспроданных устриц. Каждую устрицу он вскрывал, тщательно осматривал на предмет наличия жемчужины и выбрасывал, философски относясь к отсутствию таковой. Устрицы, кстати, не только главный экспортный продукт Балтимора — они самой своей природой подразумевают возможность обогащения, совсем как наш город. Внезапно мистер Вильсон возликовал:
— Рейнольдс! Точно, Рейнольдс! Да-да, именно Рейнольдс! Сестра это имя за ужином повторяла, а ели мы мягкопанцирных крабов — на них как раз сезон.
Я просил мистера Вильсона подумать хорошенько.
— Рейнольдс, Рейнольдс, Рейнольдс! — повторял он, несколько обиженный моим недоверием. — Всю ночь он этого Рейнольдса звал. Сестра еще жаловалась, что у ней имя из головы нейдет. А что я всегда говорил: сжечь пора колледжскую больницу. Этакое скверное место. Что до Рейнольдса, я знавал одного в молодости — он камнями в пехотинцев швырялся. Дьявольская натура, мистер Кларк; как есть дьявольская.
— Упоминал ли он Рейнольдса раньше? — вслух спросил я сам себя. — Может, это родственник или…
Тем временем экзальтация мистера Вильсона прошла. Он в недоумении уставился на меня:
— Так мистер По был вашим другом, сэр?
— Да, другом. И другом всех своих читателей.
На сем я поспешно распрощался с мистером Вильсоном, не забыв поблагодарить за столь существенную услугу. Действительно, мне довелось узнать последнее слово, произнесенное Эдгаром По на этой земле (или одно из последних — не важно). Пожалуй, теперь мне будет что противопоставить убийственной критике; у меня появилось противоядие от выпадов прессы. Одно-единственное слово означает наличие тайны, которую я должен раскрыть.
Рейнольдс!
Сколько часов я провел, перечитывая письма Эдгара По, а также рассказы и стихи, с целью обнаружить хотя бы намек на Рейнольдса! Приглашения на выставки и билеты на концерты пропадали втуне; в Балтимор с гастролями приехала Дженни Линд, «шведский соловей», но даже перспектива послушать ее не подвигла меня оторваться от книг. Зато временами я почти слышал голос отца, требующего забыть про По и заняться чтением профессиональной литературы. Отец наверняка сказал бы что-нибудь вроде: «Молодому человеку не худо бы затвердить, что Трудолюбие и Предприимчивость шаг за шагом непременно добьются того же, чего Талант добивается с ходу, а еще многого, чего Талант не добьется никогда. Талант нуждается в Трудолюбии не меньше, чем Трудолюбие — в Таланте». Всякий раз, открывая очередную страницу По, я будто ссорился с отцом; мне казалось, он готов отобрать у меня книги. Не то чтобы ощущение было неприятное; сказать по правде, этот воображаемый спор меня только подстегивал. Вдобавок, будучи деловым человеком, я обещал Эдгару По, как своему предполагаемому клиенту, поддержку и защиту. Возможно, отец похвалил бы меня.
Хэтти Блум в тот период частенько наведывалась в «Глен-Элизу» вместе со своей тетей. Недовольство моим недавним проступком, если и имело место, либо прошло само собой, либо женщины его подавили. Хэтти была, как всегда, предупредительна и разговорчива. Что до миссис Блум, ее обычная бдительная настороженность возросла; миссис Блум казалась вездесущей, как тайный агент. Разумеется, в силу моей озабоченности расследованием, помноженной на вечную наклонность умолкать, когда говорят другие, Хэтти и миссис Блум, находясь в «Глен-Элизе», волей-неволей чаще обращались друг к другу, нежели ко мне.
— Не понимаю, Квентин, как вы тут живете, — сказала Хэтти, запрокинув головку и устремив взгляд на высокий куполообразный потолок. — Вот я бы ни за что не смогла жить одна в таком огромном доме, как «Глен-Элиза». Чтобы остаться один на один с таким пространством, нужна смелость. Не правда ли, тетя?
Миссис Блум усмехнулась:
— Наша дорогая Хэтти ужасно скучает, если я оставляю ее хотя бы на часок. Разумеется, в доме всегда находится прислуга, но она не в счет.
Из холла появилась моя собственная прислуга и налила дамам свежего чаю.
— Дело не в этом, тетушка! А в том, что теперь, когда все мои сестры покинули родительский дом… — Хэтти вдруг замолчала и покраснела, что было ей совсем несвойственно.
— Поскольку вышли замуж, — вполголоса продолжила тетя Блум.
— Да-да, — после затяжной паузы выдал я, поскольку обе дамы явно ждали моей реплики.
— Теперь, когда все три мои сестры покинули родительский дом, — Хэтти предприняла вторую попытку, — временами он кажется совсем пустым, и у меня чувство, будто я должна защищаться, сама не знаю от кого или от чего. У вас, Квентин, не бывает такого чувства?
— Никогда. Зато, дорогая мисс Хэтти, меня никто и не тревожит. Я огражден от суеты и шума, от чужих забот.
— Ах, тетя! — Хэтти с веселым видом обернулась к миссис Блум. — Должно быть, я слишком люблю суету и шум! Вам не кажется, что для Балтимора мы, Блумы, слишком горячи?
Теперь я должен сказать несколько слов о миссис Блум. В тот вечер она сидела в кресле перед камином, а держалась так, будто под нею был королевский трон, а на пышных покатых плечах — не шаль, а горностаевая мантия. Так вот, тете Блум не повредит дополнительная характеристика, ибо влияние этой дамы отнюдь не умаляется по мере развития нашей истории. Итак, миссис Блум принадлежала к той разновидности дам, решительность которых терпит крах при выборе шляпки или очередности светского визита, зато никогда не подводит при желании устыдить собеседника, причем тем же небрежным тоном, каким критикуется званый обед соперницы. Например, однажды, придя ко мне, миссис Блум нашла повод весьма бесцеремонно обронить:
