Моя уверенность в том, что нужный человек наконец мной идентифицирован, вскорости укрепилась, ибо я познакомился с очень осведомленным французом, который последние несколько лет, со свержения Луи-Филиппа, провел в Америке. Человека этого звали Анри Монтор, он состоял на службе в дипломатическом корпусе вновь образованной Французской республики, я же как раз поехал в Вашингтон, чтобы в библиотеках продолжить поиски прототипа Дюпена. Мое прилежание в чтении французских газет заинтересовало мосье Монтора. Я сообщил свою цель и спросил, не знаком ли мосье Монтор с Дюпоном.
— Когда имело место особо жестокое или особо загадочное преступление, — с живостью отвечал мосье Монтор, — парижане обращались к Дюпону, а преступник проклинал год рождения этого выдающегося человека. Я вам так скажу, мосье Кларк: Дюпон — вот истинное сокровище Парижа.
Я стал захаживать к мосье Монтору; он обыкновенно оставлял меня на ужин, за которым следовал небольшой, но емкий урок французского и долгие часы беседы. Мосье Монтор любил проводить параллели между французским и американским государственным строем, а также французским и американским народом. Вашингтон казался ему малолюдным по сравнению с Парижем, а наш климат — вредным для здоровья по причине духоты.
Еще до знакомства с мосье Монтором я написал Дюпону письмо. Я перечислил обстоятельства смерти Эдгара По и объяснил, почему в Балтиморе требуется присутствие Дюпона, причем как можно скорее, пока репутация По окончательно не загублена. Выждав несколько недель, я отправил еще два письма, оба с пометкой «Срочно» и с дополнительными подробностями ненаписанной истории Эдгара По.
Анри Монтор, даром что мы познакомились совсем недавно, пригласил меня на бал-маскарад в пригороде Вашингтона. Должны были собраться несколько сотен гостей, а мне, по мнению Монтора, не повредило бы встретиться с благородными французами и француженками. Большинство гостей носили тот или иной титул; некоторые, к моему удовольствию, хвалили мой далекий от совершенства французский (надо сказать, я не упускал возможности улучшить его). Был на этом маскараде и Жером Бонапарт, племянник Наполеона Бонапарта, сын его младшего брата, Жерома-старшего, и американки (пара познакомилась почти пятьдесят лет назад, когда Жером-старший оказался в Соединенных Штатах). Сия особа королевских кровей стояла сейчас передо мной в ослепительном костюме турка, дополненном двумя ятаганами. Я похвалил костюм.
— Прошу вас, мистер Кларк, не говорите мне мосье. Мы же в Америке, — сказал Жером Бонапарт, и его темные глаза засветились улыбкой. Анри Монтор несколько напрягся. — Что до этих пестрых тряпок, — со вздохом продолжал Бонапарт, — идея принадлежит моей супруге. Она, кажется, прошла в смежный зал.
— Полагаю, я видел ее. Вероятно, павлиньи перья в ее наряде отсылают к Юноне?
— Не берусь судить, к Юноне или к вороне! — съязвил Жером Бонапарт.
— Наш американский друг, — заговорил Монтор, беря меня под локоть, — усердно учит язык нашего отечества, необходимый ему для частных изысканий. Вы недавно из Парижа, не так ли, милейший Бонапарт?
— Отец, бывало, уговаривал меня перебраться во Францию. Я же, дражайший Монтор, и помыслить не могу осесть где-нибудь, кроме Америки, ибо слишком привязан к этой стране и слишком к ней привык, чтобы искать удовольствий в Европе. — Жером Бонапарт слегка постучал по затейливой золотой табакерке и предложил нам понюхать табаку.
От оркестра во главе с устроителем приема, играющим на скрипке, отделилась и поплыла к нам важная дама. Она назвала Бонапарта каким-то милым прозвищем, и я на миг решил, что это и есть мадам Бонапарт. В следующий миг я заметил ее костюм — горностаевую мантию и крупные бриллианты.
— Это Элизабет Паттерсон, — зашептал мне на ухо Монтор. — Матушка Жерома.
По этому шепоту я понял: от меня требуется обратить на миссис Паттерсон особое внимание.
— Дражайшая матушка, — с подъемом начал Жером, — позвольте вам представить Квентина Кларка, уроженца Балтимора, человека блестящих способностей.
— Занятно, весьма занятно, — отвечала маскарадная королева. Отнюдь не отличаясь высоким ростом, она как бы возвышалась над нашей компанией. Я поклонился.
— Очень рад, миссис Паттерсон.
— Мадам Бонапарт, — поправила она и протянула руку для поцелуя.
Лицо мадам Бонапарт, и в особенности чистые глаза, отличала удивительная, почти трагическая красота, которая, по моему разумению, должна была внушать неминуемую любовь. Мадам Бонапарт окинула меня неодобрительным взглядом.
— Почему это вы, молодой человек, явились без маскарадного костюма?
Монтор, наряженный неаполитанским рыбаком, поспешил объяснить, что я узнал о маскараде слишком поздно и не имел времени подыскать костюм.
— Квентин Кларк изучает французские обычаи, мадам.
Мадам Бонапарт сверкнула глазами:
— Советую не отлынивать, молодой человек.
Я еще не знал, до какой степени права маскарадная королева; в безошибочности ее суждений о моих успехах в изучении французских обычаев я убедился, едва прибыв в Париж. А тогда, на маскараде, оглядывая украшенный зал и гостей, лица которых скрывались под масками, я понял: примерно такая жизнь является в мечтах Питеру и тете Блум. И дело не в ливрейных лакеях и не в цветочных гирляндах, скрывающих светильники. Балтимор привык все переводить на деньги, но подспудно хотел приправить свой коммерческий успех этим неуловимым, непродающимся шиком.
К тому времени я успел вернуться в контору, невзирая на инцидент с камином и книгой, и занялся текущими делами. Питер нарочито не замечал моего присутствия. Спускаясь и поднимаясь по лестнице, он насвистывал целые арии; лицо его как бы застыло в гримасе отвращения. Порой мне хотелось, чтобы Питер опять сорвался, — тогда я бы сообщил о своих успехах.
Хэтти будто следовала примеру Питера — все реже искала встреч со мной. Правда, она убедила тетку и других родственников не торопить меня со свадьбой, дать мне время, а это была задача нелегкая. Я делал все возможное, чтобы Хэтти ни на миг не усомнилась в моих чувствах. Однако я избегал громких фраз, ибо даже чистая привязанность Хэтти стала казаться мне тайным оружием, используемым ее семьей; этакой удавкой для моих намерений. Выражение лица Хэтти изменилось — теперь она заглядывала мне в глаза точь-в-точь как досужая миссис Блум. В конце концов, думал я, что такое Хэтти? Всего лишь уроженка Балтимора — города, который не пожелал узнать истину о причинах смерти великого человека. Хэтти, Хэтти, почему я усомнился в тебе? Твои глаза отражали мою душу честнее зеркала; так было всегда, и тот период не исключение!
После маскарада минуло несколько недель, а Дюпон по-прежнему молчал. Я больше не мог мириться с медлительностью почтовых перевозок. Что, если письмо украдено? Что, если оно уничтожено, случайно или намеренно? А ведь я нашел прототипа Дюпена — пожалуй, единственного человека в мире, способного пролить свет на последние дни Эдгара По! Я по-прежнему считал, что лишь обслуживаю клиента согласно договору. Я достиг известных успехов и не собирался отступать (в данном случае бездействие приравнивалось мной к отступлению). Не хватало еще, чтобы мои изыскания пошли прахом.
