Рябой сделался очень серьезен. В его фигуре появилась даже грация, когда он один за другим стал забивать шары в лузу. Если я действительно испортил ему лучшую игру, то эта, без сомнения, была вторая по качеству. Я цеплялся за надежду, что Дюпон вдруг научится играть в бильярд или его неумение обернется хитроумным трюком. Увы, он бил все хуже и хуже. Рябому оставалось сделать три или четыре удара, чтобы игра закончилась в его пользу. Я принялся шарить по карманам, мысля оплатить Дюпонов проигрыш серебром, но, к несчастью, с собой у меня было всего несколько франков.
Дюпон, несмотря на неминуемость поражения, держался с похвальным достоинством. Как бы ни были неловки его удары, лицо сохраняло поистине олимпийское спокойствие и поразительную уверенность. Это несказанно расстраивало Рябого, хотя никак не отражалось на качестве его ударов. Наслаждение триумфом складывается в том числе из подавленного вида соперника, а Дюпон упорно отказывался от заданной роли. Полагаю, Рябой нарочно, с целью вызвать желаемую реакцию, оттягивал свою победу. Наконец негодяй проворно повернулся к столу и сверкнул на Дюпона глазами.
— Партия окончена, — объявил он, чуть не испепелив меня взглядом.
— Вот как? Очень хорошо, — ответил Дюпон и, к моему ужасу, пожал плечами.
Охваченный отчаянием и страхом, я не сразу уловил шум у входной двери. По правде сказать, я не обращал на него внимания до тех пор, пока несколько человек не замахали в нашу сторону. На нас ринулся крупный мужчина с кустистой рыжей бородой. Эта борода да еще внушительные габариты отличали его от Рябого; в остальном наблюдалось поразительное сходство. Жадность на лице моего врага сменилась ужасом, красный цвет щек — смертельной бледностью. Я понял: что-то пошло не по его плану. Познания во французском языке возвратились, и из яростных выкриков я понял, что Рябой имел неосторожность увлечься возлюбленной своего более крупного двойника, той самой девушкой, что переминалась у стола. Теперь она криками и плачем пыталась вымолить прощение у своего любовника, а Рябой выскочил на улицу.
Дюпон тем временем сгреб деньги Рябого, положенные на стул, и собирался уходить. Я тоже собирался — с мыслями.
«Если вы выиграете эту партию без потерь…» — крутилось у меня в голове. Без потерь. Дюпон знал — знал с самого начала, — как все обернется. Я выбежал за ним на улицу.
— Сударь, меня могли убить! Вы бы ни за что не выиграли эту партию!
— Где уж мне.
— Откуда вы знали, что явится этот громила?
— Я об этом не знал. Зато девушка, что повисла на локте у Рябого, все косилась на окно, причем так, чтобы ее с улицы видно не было. Вдобавок она не просто держалась за локоть — она этот локоть стискивала, как бы желая защитить Рябого, а когда я вызвал его на игру — умоляла уйти. Явно не потому, что боялась поражения на бильярде. Девушка знала, что громила уже ищет ее, — либо ей случалось наблюдать своего любовника в приступах ярости, либо она имела неосторожность оставить записку от Рябого где-нибудь на комоде. Я с самого начала наблюдал за девушкой и сделал вывод, что долго ждать не придется. Запомните, сударь, когда кому-то что-то известно, обычно нет нужды в самостоятельных изысканиях. Так что напрасно вы боялись.
— А ну как громила явился бы после вашего проигрыша?
— Вижу, вы человек впечатлительный.
— Впечатлительный? Разве вы не допускаете мысли, что Рябой мог совершить надо мной акт насилия?
— Допускаю, — согласился Дюпон после секундного размышления. — Это было бы весьма вам неприятно и даже вредно, сударь. Возблагодарите Господа за то, что счастливо избегли подобной участи.
Вскоре после случая на бильярде, придя утром к Дюпону, я не получил ответа на стук в дверь. Я подергал ручку. Было не заперто. Я вошел, полагая, что Дюпон просто не слыхал меня, и громко спросил:
— Как насчет прогулки, сударь?
Я выждал секунду и огляделся.
Дюпон сидел сгорбившись на постели; сначала мне показалось, он молится. Его ладонь стискивала лоб. Я шагнул к кровати и увидел, что Дюпон поглощен какой-то книгой.
— Что вы наделали? — воскликнул он.
Я невольно попятился:
— Зашел за вами, сударь, только и всего. Я подумал, вы пожелаете прогуляться — например, по берегу Сены. Или мы могли бы наведаться в сад Тюильри, полюбоваться каштанами!
Дюпон уставился мне прямо в глаза. Под этим взглядом сделалось как-то неуютно.
— Я уже объяснял вам, мосье Кларк, что вы совершенно напрасно приписываете мне участие в известных занятиях. Однако вы, похоже, не соизволили сделать соответствующие выводы из моего заявления. Вы упорно смешиваете свою литературу с моей жизнью. А сейчас вы очень меня обяжете, если выйдете вон.
— Но, сударь, пожалуйста…
Лишь теперь я увидел, какое произведение Дюпон читает столь внимательно. Это был рассказ «Убийство на улице Морг», который я ему оставил. Дюпон взял меня под локоть, вывел в коридор и запер дверь. Сердце мое упало.
Я стал глядеть в щель между дверью и притолокой. Дюпон снова уселся на постель и продолжал чтение. Его силуэт быстро прибавлял в выразительности. С каждой страницей спина распрямлялась, плечи разворачивались, а тень становилась внушительнее.
Несколько мгновений я размышлял о своих дальнейших действиях, затем тихонько постучал и попытался воззвать к Дюпонову здравому смыслу. Тщетно.
Я постучал сильнее; наконец забарабанил, стал дергать ручку и дергал до тех пор, пока не явился консьерж и угрозами вызвать жандармов не отогнал меня от двери. Еще в Вашингтоне мосье Монтор предупреждал: ни при каких обстоятельствах не допускайте, чтобы полиция застала вас за актом нарушения общественного спокойствия. «Наши жандармы точь-в-точь как американские полицейские, — говорил Монтор. — Если уж прицепятся к человеку, пиши пропало!»
Итак, я отступил — разумеется, временно! — и позволил согнать свою особу с лестницы.
Попытки ведения переговоров через замочную скважину и через окна, сотрясение двери, запихивание записок в щель — вот каковы были мои основные занятия в течение долгих и тревожных дней после инцидента. Я выслеживал Дюпона, увязывался за ним во время его прогулок — он меня игнорировал. Однажды, когда я дошел за ним до самого дома, он приостановился в дверях и сказал:
— Впредь не пускайте сюда этого назойливого молодого человека.
Смотрел он при этом на меня, хотя речь относилась к консьержу.
Затем Дюпон развернулся и пошел вверх по лестнице.
Я же из собственных наблюдений составил график отлучек консьержа, а также понял, что его жена готова за несколько су впускать меня в дом без лишних вопросов. «Нельзя терять более ни минуты», — написал я Дюпону; эта записка была тотчас отправлена адресатом в коридор тем же путем, что и прочие мои послания — через щель.
Тем временем я получил очередное письмо от Питера. Теперь Питер взял принципиально иную тональность. Он умолял меня немедленно вернуться в Балтимор; заверял, что я буду принят с распростертыми объятиями — ведь я наверняка уже успокоился. Питер даже прислал аккредитив на изрядную сумму, чтобы я мог не откладывая отправиться домой. Разумеется, аккредитив я отправил обратно, а еще написал, что сначала завершу дело, ради которого прибыл в Париж. Я избавлю Эдгара По от клеветы, и выполнение обещания послужит к чести адвокатского ремесла в целом и нашей конторы в частности.
