— Прошу вас, мадемуазель! В Балтиморе, и вообще в Америке, никто не принудит вас и дальше прислуживать Барону, быть орудием в его руках! Почему бы вам не оставить его? Я бы оставил сию же секунду! Забудьте об оковах — в этой стране их нет!
— Как, разве рабство уже отменили? — съязвила Бонжур.
— Нет, эти оковы пока существуют. Но тяжесть их не распространяется на гражданку Франции. Вы — свободная женщина. У вас нет никаких обязательств перед Бароном.
— Никаких обязательств перед моим супругом? — переспросила Бонжур. — Надо будет запомнить — вдруг пригодится?
— Барон — ваш супруг?
— Кажется, мы все обсудили, мосье Кларк. Закроем же тему. И не пытайтесь ставить нам палки в колеса.
В какую бы страну путешественника ни забросила судьба, он неминуемо обнаруживает особую, немногочисленную разновидность стряпчих — точно так же, как натуралист даже в самом глухом уголке мира умудряется пополнить коллекцию растений. Обычный, широко распространенный юрист полагает запутанность законодательства надежным пьедесталом для вечных ценностей, в то время как стряпчие упомянутой разновидности, эти хищники, охотящиеся на вид Jurista ordinara, видят в законах препятствие на пути к успеху.
Барон Клод Дюпен представлял собой столь великолепный образчик этой второй, плотоядной, разновидности, что его скелет впору было выставлять в Тюильри, в кабинете сравнительной анатомии. Как воином выбирается подходящее оружие для каждого боя, так Бароном выбирался соответствующий закон из обширного арсенала. Законы были его пулями и кинжалами, причем их словесная природа ничуть не смягчала ударов. Каждая просьба об отсрочке слушания дела значила, что Барон отправился наносить последние штрихи, то есть подслушивать и подглядывать. Когда же эти зловещие методы не давали результата, Барон задействовал настоящие пули и кинжалы. Конечно, не напрямую, а через агентов, которых у него была целая сеть; эти-то молодчики и добывали сведения и признания. Да, Барон закончил юридический факультет, но по призванию он был импресарио; юриспруденция была для него не целью, а средством. Он был фокусником от юриспруденции; он торговал законом вразнос.
Еще на пароходе Дюпон поведал мне историю Бонжур, правда, не упомянув о матримониальной связи с Бароном. Во Франции, сообщил Дюпон, распространен особый вид преступников под названием «бонжуры». Действуют они так: одевшись помоднее, вор или воровка входит в богатый дом, уверенно минует слуг, словно спешит на аудиенцию с хозяином, по пути прихватывает все, что плохо лежит, и спокойно выходит на улицу. Если же попадается лакей, горничная или кто-нибудь из домашних, ему кланяются, говорят: «Бонжур!» — и спрашивают хозяина соседнего дома (имя выясняют заранее). Разумеется, вора принимают за приличного человека, который ошибся адресом, и направляют в нужный дом без единого подозрения, зато с кучкой дорогостоящих безделушек. Так вот, молодая дама, что заслонила меня от пули, была лучшей в Париже «бонжур»; отсюда и прозвище. Говорили, Бонжур выросла в деревне. Ее мать, швейцарка, умерла, когда девочке не исполнилось и года. Француз-отец не покладая рук трудился в пекарне, один воспитывал дочь. По ночам он плакал по покойной жене. Юной Бонжур претило утешать отца в его затянувшемся горе. Это обстоятельство, а также отсутствие женского пригляда в доме, сформировали характер Бонжур — она выросла отчаянной и независимой, впрочем, как все француженки. Скоро, в ходе очередного мятежа, отец был арестован и уведен в неизвестном направлении. Девушка подалась в Париж, где жила сама по себе, лишь за счет хитрости, ума и физической силы. На ранних стадиях воровской практики на Бонжур было совершено немало нападений; результатом одного из них и явился шрам.
— Как случилось, что женщина столь редкой красоты остается обычной воровкой? — спросил я однажды вечером за длинным обеденным столом в кают-компании.
Дюпон вскинул бровь и надолго замолчал, словно решил вовсе не отвечать.
— Она, во-первых, не воровка, а во-вторых, не обычная. Много лет Бонжур была наемной убийцей, причем не знала провалов на этом, гм, поприще. По старой привычке она сначала говорила: «Бонжур», а уж потом перерезала жертве горло. Впрочем, это всего лишь легенда, которую некому ни подтвердить, ни опровергнуть.
— Но ведь там, во рву, Бонжур явила себя милосерднейшей и отважнейшей особой, — возразил я. — Видимо, в женских пороках повинны слабое здоровье и пагубное влияние среды.
— В таком случае беднее и несчастнее Бонжур не бывало существа на свете, — подытожил Дюпон.
Однажды зимой Бонжур доставили в участок по обвинению в неуклюжей краже, в результате которой погиб хозяин дома. Бонжур грозила смерть — ее хотели наказать «примерно», из-за того, что все больше краж совершалось женщинами. Барон Дюпен, бывший тогда на пике адвокатской славы, защищал Бонжур с похвальным рвением. Он ловко продемонстрировал, что Бонжур, этот ангел во плоти, хрупкое дитя, бедная сиротка, принесена жандармами в жертву (разумеется, не по злому умыслу!). И Барону поверили, причем привлекательная внешность Бонжур не в последней степени повлияла на решение суда.
Теперь, полагаю, читателю понятно, каким образом Барон находил себе преданных слуг среди преступников. Освобожденные Бароном, преступники делом чести почитали служение ему. Так вышло и с Бонжур. И никакого противоречия в этом нет. Человеку нужно жить хоть по каким-нибудь законам; у преступников законов минимальное количество, и один из самых главных звучит так: «Долг платежом красен». Барон уже был женат; по слухам, женщинами в случае с ним руководили разные мотивы — от влюбленности до желания получить его деньги. Остается только гадать, переродилась ли преданность Бонжур в любовь, была ли совершенно вытеснена любовью, или же из сочетания этих двух чувств явилось третье, ничего общего не имеющее с движениями сердца.
12
На мой рассказ о встрече в книжной лавке Дюпон отреагировал флегматичным замечанием, что методы Барона Дюпена существенно усугубят ситуацию. Вполне согласный с ним, я утроил усердие, с каким искал следы развернутой Бароном кампании, тем более что следы эти попадались теперь по всему городу. Дома я теперь почти не бывал — все бегал с Дюпоновыми поручениями, в то время как сам Дюпон окопался у меня в библиотеке. По большей части он отмалчивался. Я порой ловил себя на бессознательном копировании поз или мимики Дюпона; полагаю, происходило это от монотонности моих занятий, а может, я хотел увериться, что Дюпон действительно в Балтиморе, в моем доме.
Однажды Дюпон, просмотрев несколько газет, воскликнул:
— Ах да!
— Вы что-то обнаружили, сударь? — обрадовался я.
— Нет. Зато я только что припомнил, какая именно мысль стучалась в мою голову вчера, когда в вашу, мосье Кларк, дверь постучалась женщина.
— Какая женщина?
— Вообразите, сколь чудовищный урон нанесла она своим визитом моему мыслительному процессу, если я ухватил вчерашнюю мысль лишь сию секунду!
Поскольку больше от Дюпона ничего не удалось добиться, я подступил к горничным. Оказалось, они не сочли нужным известить меня, поскольку с визитершей говорил Дюпон. Впрочем, из сбивчивых описаний было понятно, что посетила мой дом тетя Блум в сопровождении невольника, который держал над ней зонтик. Хотя горничные расходились в деталях, мне все же удалось восстановить диалог, что состоялся у меня в библиотеке.
