В тот день я вновь очутился в районе, где 3 октября 1849 года обнаружили Эдгара По. Я решил заодно дойти до гостиницы «У Райана», этой свидетельницы плачевного состояния великого поэта. Я шел и гадал, что могло быть сделано или сказано в те роковые минуты, два года назад, с целью спасти или хотя бы ободрить его.
Меланхоличные мои размышления были прерваны резким криком из-за угла. Вообще-то в Балтиморе, как и в любом крупном городе, люди не придают особого значения шумам и крикам. Случается, ночь напролет раздаются вопли погорельцев и грохочут насосы, а ближе к утру вполне могут послышаться звуки потасовки между пожарными командами конкурирующих фирм. Но от этого одиночного крика, подобного предсмертной арии, мурашки побежали у меня по спине.
— Рейнольдс! — кричали за углом.
Эту фамилию повторял Эдгар По, лежа в больнице; с этим словом на устах он скончался.
Учтите, что крик застал меня прямо перед входом в заведение, откуда По был увезен в больницу — последний его земной приют. Учтите это и поймете глубину моего смятения. Я словно был перемещен в чужую жизнь или в чужую смерть.
Осторожно, очень осторожно я продолжал путь. И тут крик раздался вновь!
Я повернул за угол, шагнул в проход между домами, в густую тень, и стал приближаться к источнику звуков. Какой-то низенький джентльмен, в очках и визитке, почти пробежал мимо, заставив меня вжаться в стену. И вдруг я узнал голос того, кто докучал ему.
— Мистер Рейнольдс! — послышалось в третий раз.
— Оставьте меня в покое! — откликнулся низенький джентльмен — полагаю, теперь я могу с полным правом писать «откликнулся Рейнольдс».
— Сэр, — не внял Барон Дюпен, — я вынужден напомнить, что являюсь констеблем по особым делам.
— По особым делам? — с сомнением в голосе повторил Рейнольдс.
— По особым делам британской короны, а это вам не фунт изюму, — с патриотическим пафосом уточнил Барон.
— Что я сделал британской короне? Почему вы преследуете меня, прикрываясь британской короной? Вы не имеете права!
— Разве преследование и забота — одно и то же? Нет, это прямо противоположные понятия. Расскажите мне все для вашей же безопасности! — Барон Дюпен осклабился. Говоря с Рейнольдсом, он не прибегал к привычному маскараду; он был самим собой — напористым, настырным, развязным и фамильярным субъектом.
— Мне нечего рассказывать ни вам, ни кому другому!
— А вот тут вы заблуждаетесь. Вы, дражайший Рейнольдс, располагаете сведениями, чрезвычайно важными с точки зрения отдельных лиц. Эти лица крайне интересуются развитием событий в известный вам день. Впрочем, вы могли сделать выводы об их заинтересованности на основании последних газетных публикаций. Ваша репутация, ваше благосостояние как плотника, наконец, доброе имя вашей семьи могут подвергнуться опасности, если моя потребность в правдивых сведениях не будет немедленно удовлетворена в полном объеме. Вы были в тот день в гостинице «У Райана». Вы видели…
— Ничего я не видел, — отрезал Рейнольдс. — Ничего необычайного. Выборы как выборы. Без дебоша не обошлось, конечно, но это уж как водится. Вот годом раньше шерифа выбирали — то-то было шуму. Понятно — у каждого кандидата свои сторонники… У нас в Балтиморе выборы всегда целое событие. Так-то, мистер Барон.
— Просто Барон, друг мой; просто Барон. А как вы объясните тот факт, что Эдгар По, умирая в больнице, многократно призывал некоего Рейнольдса? — (Значит, Барону об этом тоже известно!) — Разве это не из категории необычайного? Или даже чрезвычайного? Чем-то вы Эдгару По да запомнились, мистер Рейнольдс; вот только чем?
— Не знаю никакого По, никогда с ним не встречался. Спросите других наблюдателей. А меня оставьте в покое.
Я пренебрег безопасностью тени ради удовольствия увидеть разочарование Барона, адресованное Рейнольдсовой спине. Барон не последовал за Рейнольдсом. Ухмылка его как-то смялась, будто он отведал кислятины или стащил у Рейнольдса бумажник. (Стоило ли удивляться, если именно так и случилось?) У Барона была замечательная черта — ничто не могло его обескуражить. Адвокат с подмоченной репутацией, спасающийся от кредиторов, Барон все же не спускал с физиономии самодовольной ухмылки; теперь вот Рейнольдс выразил решительный отказ иметь с Бароном дело, но не поколебал уверенности последнего в своих шансах.
Оставшись один посреди улицы, Барон несколько раз облизнул нижнюю губу, словно подготавливая ее к очередной демонстрации красноречия. Ибо, когда Барон не шантажировал и не улещивал, в лице его как бы что-то гасло, в осанке — надламывалось. Лишь собственные тирады оживляли этого человека; лишь тогда шестеренки начинали вращаться, а помпы — накачивать энергию. Теперь оцепенение одинокого Барона нарушило единственное слово, слетевшее с его уст. Слово это было — «Дюпен!».
Он произнес его, скрежеща зубами — так изрыгают проклятия. Подобное глумление над собственным именем казалось странным — точно человек сам себя ударил кулаком в челюсть. Но если воспринимать «Дюпена» не как фамилию Барона, а как обузу, полученную им в наследство, ненависть его станет объяснимой. Не ветвь генеалогического древа, но его вершина, к которой стремились все соки, ради пышности которой корни врастали глубоко в землю — вот что был Барон в собственном понимании. Подобно императору Наполеону, он мог ответить какой-нибудь любопытствующей особе королевских кровей: «Я сам свой предок!»
О нет, отвращение было направлено Бароном не на самого себя и не на свою семью. Барон проклинал К. Огюста Дюпена, и никого иного; К. Огюста Дюпена — литературный персонаж, на которого заявлял свои права. Но откуда взялась ненависть к литературному Дюпену? Обольстительное заблуждение относительно истинного прототипа Огюста Дюпена, за которое Барон уцепился еще перед нашей первой встречей в Париже, успело сделаться для него навязчивой идеей, завладеть его сознанием — и сей факт Барон признавал, и то с трудом, лишь оставшись совершенно один. Теперь была такая минута — Барон не подозревал, что я наблюдаю за ним. Самого себя он ведь не мог убеждать, запугивать или вводить в заблуждение маскарадом, как поступал с другими в жизни и в зале суда. Перед самим собой нужна была твердая уверенность, а ею-то Барон и не располагал. За отчаянием Барона стояло пошлейшее тщеславие. Отвращение в слове «Дюпен» я счел поначалу сигналом к раскаянию, к отступлению. Я ошибся.
Я вжимался в столб, подпиравший маркизу дагеротипной мастерской. Вскоре послышались стук копыт и скрип колес. Подъехал тот самый наемный экипаж, что в памятный вечер прогулки с Дюпоном дожидался Барона и Бонжур. Я мог только догадываться, какой метод — умасливание или шантаж — применил Барон к кучеру, чтобы распоряжаться экипажем по своему усмотрению. Бонжур открыла дверцу, ступила на мостовую. На козлах сидел тот же самый худощавый кучер. Позднее я узнал, как Барон добился преданности и исполнительности этого молодого раба, почти мальчика, по имени Ньюман — Барон обещал, что выкупит Ньюмана, если тот проявит себя усердным и послушным.
— Как стемнеет, он будет ждать нас на кладбище, — вполголоса по-французски сообщила Бонжур и добавила еще несколько слов, которых я не расслышал.
