Мазур, насколько мог спокойнее, спросил:
— Интересно, а если я вам все навру, и вы провалите дело?
Это не могло служить никакой подсказкой противнику: все же сволочь Флорисьен — хороший профессионал, должен был предусмотреть и такой вариант развития событий…
— Все предусмотрено, — словно прочитавшего мысли, сказал Флорисьен. — Группа отправится в Лунный дворец, едва я получу от вас все сведения. Если вы что наврете, и они провалятся, для вас наступят самые скверные времена жизни. Времени достаточно. Ну, вы будете говорить или гордо молчать?
— Я, пожалуй, выберу второе, — сказал Мазур.
Флорисьен пожал плечами:
— Ну, в таком случае…
Он достал из кармана белого пиджака большой недозрелый банан, хирургические ножницы из матовой стали, ловко срезал верхушку кожуры, обнажив кончик мякоти. Показал фрукт Мазуру:
— С чем это у вас ассоциируется? — и бросил взгляд туда, где рубашка Мазура ничего не прикрывала. — Вижу, поняли. С мужской гордостью. Теперь следите внимательно…
Сделав горизонтальный разрез, он снял колечко зеленой кожуры шириной не более чем в палец. И еще одно. И еще. Произнес словно бы с некоторой скукой:
— Именно этим я для начала и займусь уже не на банане… Кляп, конечно, воткнем. Кровь по мере необходимости будем останавливать — там, в другой комнате, у меня сидит настоящий, дипломированный врач. А потом будет еще хуже… Что скажете?
Мазур молчал. Странно, но он не чувствовал ни страха, ни смертной тоски, хотя в жизни, в весьма нелегких ситуациях, что греха таить, приходилось испытать и то, и другое. Одна безграничная досада на то, что попался так глупо и легко, что именно таким оказался его последний рейс. В голове навязчиво крутилось:
Ни боли, ни досады,
Прощаться мне не надо,
Я - вот он весь.
Да дело и не в этом,
Идём, по всем приметам,
В последний рейс.
Да уж, безусловно последний. Обидно-то как, Господи… Таня вдруг подняла ладонь:
— Нет, погодите, Флорисьен. Покиньте нас на некоторое время.
Красавчик — хотя и явно был удивлен — перечить не стал, видимо, не полагалось. Кивнул и вышел, старательно притворив за собой дверь. С улыбкой глядя на Мазура, Таня изрекла несколько длинных фраз по-французски и по-русски — самая грязная матерщина в адрес Совдепии вообще и Мазура персонально.
— Бог ты мой, Татьяна Илларионовна… — заставил он себя улыбнуться. — Услышать такое из уст княжеской дочери, лицеистки…
— Ну и что? — безмятежно улыбнулась Таня. — Аристократы — да и аристократки — при случае ругались не хуже своих кучеров. Хотя откуда это знать такому быдлу, как ты…
Потянуть время, что ли? В надежде на чудо? Чудеса все же случаются иногда…
— Что касаемо «быдла», я бы вас попросил быть сдержаннее, — сказал он серьезно. — Надобно вам знать, дражайшая Татьяна Илларионовна, что происхожу я из потомственных дворян — захудалых, что скрывать, служилых, но фамилия старая. Если мы начнем меряться гербами и генеалогией, еще неизвестно, чей род выйдет древнее. Вполне возможно, мой. И служить офицерами императорского флота мои предки, быть может, начали гораздо раньше ваших… Быть может, сверим часы, то бишь генеалогии?
— Ах, вот как… — кивнула она без всякого удивления. — Ну что ж, бывает… Если прикинуть во времени… К красным перебежал ваш дедушка?
— Угадали, — сказал Мазур. — Правда, я бы предпочел другое слово, «перешел». К красным, знаете ли, и Рюриковичи переходили, и Гедиминовичи…
— Я знаю, — преспокойно кивнула она. — Отец рассказывал, дедушке пару раз пришлось вешать таких вот изменников, перебежавших к красным…
— Так как насчет того, чтобы помериться генеалогиями?
— Обойдемся без этого, — сказала Таня. — Пустые забавы. Совершенно неважно сейчас, чей род древнее… Мне другое интереснее.
— Что?
Она прищурилась с улыбочкой:
— Как гласит пословица, зачем добру пропадать? Пока оно еще в целости и сохранности? Ты знаешь, быдло, в старые времена не только мужчины развлекались с крепостными девками. Иные женщины тоже баловались со смазливыми холопами, если подходили статью… — она преспокойно расстегнула блузку, под которой ничего не оказалось, сняла, повесила на спинку кресла и, как ни в чем не бывало, сидела в одних брючках, попыхивая сигаретой. Улыбнулась:
— Взять хотя бы мою прапрабабушку. Времена Екатерины Великой. Муж состарился, она была еще молода… И немало поразвлеклась со своими холопами. Она оставила подробные записки, я их читала. Лексикон тот еще, она многое называла своими именами…
— Должно быть, та еще была шлюха, — сказал Мазур.
— Вот уж нет, — кажется, ничуть не рассердившись, ответила Таня. — Шлюха — это та, что блудит с равными себе или нижестоящими, но свободными. А здесь хозяйка просто-напросто распоряжалась своим имуществом, как хотела, на что имела полное право. Вот и я тобой попользуюсь, быдло, как неодушевленным предметом. Тебе наверняка не понравится, но куда ж ты, скотина, денешься…
Она встала и неторопливо принялась снимать все остальное.
Оставшись обнаженной, медленно повернулась так, чтобы Мазур мог ее разглядеть со всех сторон. Спросила с легкой улыбочкой:
— Нравлюсь?
Мазур промолчал.
— Я понимаю, кивнула Таня, — бросила взгляд в изножье постели. — Ну да, никакой реакции… Ничего, поправим дело… Ты бы меня, конечно, с превеликим удовольствием отодрал, оставайся мы равными, а сейчас ничего не шелохнется… Унизительно, а? И прекрасно, красная ты сволочь… Начнем, пожалуй?
Как ни старался Мазур, стиснув зубы, мысленно противостоять, после того, что она вытворила, природа взяла свое. И он оказался под обнаженной красоткой, которую пристукнул бы самолично, двигавшейся медленно, растягивая удовольствие, шептавшей ему на ухо то похабщину, то самые грязные оскорбления. Как любой другой нормальный мужик, он не ощущал ни малейшего удовольствия — но и униженным себя старался не чувствовать: все-таки женщина, далеко не так позорно, как если бы пришлось мужику задницу подставить… Переживем, сколько бы там ни осталось этой жизни….
— Ну что ты лежишь, как бревно, товарищ? — задыхающимся шепотом прошептала ему на ухо давно ускорившая темп Таня. — Пошевелился бы, принял участие… Ведь последний раз в жизни трахаешься, подлюга комиссарская… Ну ладно, бревно так бревно…
Когда все кончилось, она выкурила сигарету, сидя на стуле по-прежнему голой. Какое-то время разглядывала его прищурясь, с серьезным лицом, потом быстро оделась, причесалась, и через минуту выглядела совершенно невинно, разве что щеки раскраснелись. Подошла и распахнула дверь:
— Флорисьен, можете работать…
