Правая рука седока вынырнула из-под куртки… знакомый предмет едва ли не прижат к стеклу… глушитель дважды плюнул бесшумным огнем, и в правом стекле появились две дырочки, с тянувшейся от них паутиной трещин…
В следующий миг (Мтанга еще заваливался на колени Мазуру) мотоцикл с диким ревом рванул на красный свет, отчаянно кренясь, свернул направо…
Тут же началась дикая канонада — длинными очередями палили выскочившие из передней и задней машин, мотоцикл уже исчез с глаз, но стрельба продолжалась. В конце концов в средней машине что-то сообразили, в нее торопливо попрыгали, и она помчалась вслед исчезнувшему мотоциклу…
Тело Мтанги соскользнуло на пол, голова лежала на коленях у Мазура — лицо совершенно спокойное, взгляд неподвижный, потухший, в виске, почти рядом, две дырочки с опаленными краями… Наповал.
Мазур так и сидел с бесполезным теперь пистолетом в руке, ссутулившись, бессмысленным взглядом уставясь в мертвое лицо полковника, десятого, юбилейного, так его и растак, покушения не пережившего. Ничего другого не оставалось — сидеть и тупо таращиться на мертвеца и лихорадочно думать. О том, что тайная полиция, по сути, для их команды пока что потеряна — хотя там остались двое безусловно верных людей, поди угадай, что за фортель может отмочить министр внутренних дел — не противник Натали, но и не сторонник. О том, что двое с мотоцикла явно оторвутся и уйдут, уже ушли. Им достаточно отъехать недалеко, бросить в условленном месте мотоцикл и шлемы, прыгнуть в ожидающую их машину, раствориться в воздухе. Никто не видел их лиц. Неизвестно даже, какая у них кожа — оба были в перчатках. Тупик.
Но главное — как и в случае с генералом Кимолу, это не здешний метод. Чисто европейский. Самое широкое распространение получил в Италии у тамошних террористов и мафиози — да еще в паре-тройке латиноамериканских стран, причем одну из них это настолько задрало, что там принят закон, запрещающий ездить на мотоцикле в шлеме — случись что, хоть рожи удастся кому-нибудь запомнить…
…Холодно глядя на почтительно застывшего едва ли не по стойке смирно» чиновничка (мелочь пузатая, всех боится, а Мазура тем более), Мазур спросил:
— До коронации мадемуазель Олонго остались еще четыре публичных выступления, верно? Среди них есть особенно важные, которые нельзя отменить, пусть даже небо рушится на землю? Или все же можно отменить все? Чиновничек робко сообщил:
— Если подумать…
— Вот и подумайте быстренько! — рявкнул Мазур в хорошем здешнем стиле. — Быстро, я сказал!
Суслик дешевый (и боявшийся Мазура, как огня и мечтавший при грядущей монархии приподняться повыше), по лицу видно, думал быстро и старательно. И очень скоро воскликнул:
— Господин полковник! Если подумать, ни одна из встреч с общественностью уже, собственно, не особенно и важна… Все по-настоящему важные уже проведены…
Облегченно вздохнув (на лице суслика изобразилась явственная радость оттого, что он угадал пожелания грозного начальства — пусть Мазур и не был таковым официально), Мазур повелительно сказал:
— Отмените все четыре. Пусть сошлются на обычные женские регулярные недомогания, на сей раз проистекающие особенно тяжело. Все понятно? Так и объясните.
— Я понял, господин полковник…
Тем же тоном Мазур продолжал:
— И далее. Об этом никому не следует объяснять заранее, но вы должны знать: мадемуазель Олонго не покинет пределы Лунного дворца до дня коронации — и это мой прямой приказ, если понадобится, он будет письменным. Все ясно?
— Да, разумеется…
Мазур изменил тон, подпустив снисходительности и этакого небрежного расположения:
— Будете четко выполнять мои приказы — сделаете при королеве неплохую карьеру, — и усмехнулся: — Уж это-то понятно, а?
— Конечно, господин полковник… — суслик аж подрагивал от почтительности и открывавшихся перед ним перспектив. — Все будет исполнено…
— Вот прекрасно, — благосклонно кивнул Мазур. — Идите.
Глядя вслед суслику, старавшемуся шагать к двери как можно тише, Мазур не убрал с лица злой, торжествующей ухмылки. Потому что он, строго говоря, нисколечко не самоуправствовал и не превышал полномочий. Все в рамках закона: пусть возглавляемая им охрана и подчинялась на бумаге ведомству Лавуты, ни сидевшее сейчас на месте Лавуты ничтожество, ни кто бы то ни было еще не мог официально отменить решение Мазура безвылазно продержать Натали во дворце до дня коронации — еще при составлении выше означенной бумаги хитрован Папа на всякий случай добавил пару строчек: при «особых либо чрезвычайных обстоятельствах» начальник личной охраны мог, применяя космические термины, автоматически отстыковаться от ведомства Лавуты и действовать самостоятельно «дабы обеспечить охраняемому лицу полную безопасность».
Немаловажное дополнение: начальник охраны сам, и только он один, определял, что настали «особые» либо «чрезвычайные» обстоятельства — а снять его с должности при наступлении этих самых обстоятельств мог только Верховный Главнокомандующий. И попытайся кто-то ситуацию нарушить, у Мазура была официальная возможность обратиться за помощью к парочке армейских подразделений: пехотному полку, танковой бригаде и элитному парашютному. Разумеется, бумага была составлена не в расчете на Мазура — сочиняя ее, Папа еще о нем и не слыхивал, не думал о введении монархии, а Натали еще училась в Сорбонне. Просто-напросто, опираясь на эту бумагу, Папа мог натворить немало, прикрываясь начальником личной охраны: в руки которого к тому же при чрезвычайных обстоятельствах переходило и командование тем департаментом тайной полиции, что отвечал исключительно за охрану Первого Лица.
Натали под эту категорию вполне подходила: не разрешено, но и не запрещено, все опять-таки зависело от Мазура. Неуязвимого в данный момент, никому не подчинявшемуся, кроме Натали. Ну, а ее без труда удастся убедить, что до коронации ей придется посидеть во дворце тихонько, как мышке. Умен все же был Папа, даже после его смерти многое продолжало работать и шло Мазуру с Натали только на пользу: и проект монархии, и указ о полномочиях начальника охраны. Ну, а то, что он не уберегся однажды… С каждым может случиться…
Огромный цветной телевизор в углу работал бесшумно, демонстрируя какой-то французский фильм с де Фюнесом, прежде Мазуром не виденный — и Мазур проворно метнулся к нему, включил звук, когда действие вдруг оборвалось, и на экране появилась очаровательная чернокожая дикторша — на сей раз без своей фирменной улыбки в сорок четыре зуба, строго и серьезно что-то говорившая по-французски. Черт!
Мазур, не глядя, протянул руку и нажал кнопку под столешницей, служивую исключительно для срочного вызова Лаврика. Лишь бы тот был у себя, должен быть…
Лаврик не подкачал: влетел в кабинет, когда не прошло и минуты (его собственный кабинет, гораздо скромнее Мазурова, располагался метрах в двадцати по тому же коридору). Мазур молча кивнул на экран, хотя услуги переводчика пока что не требовались: ни единого слова не прозвучало, только замерла фотография Мтанги в черной траурной рамке, да звучала печальная музыка.
