— Да что-то не похоже было на колени?
— Помочи слетели. Штаны задрались…
— Как же это они задрались прямо до плеч?
— Пошел ты…
— A y меня плащ-палатка завернулось, — вступил в разговор Круглов, его тонкие усики едва пробивались над губой.
— Завернулась и залепила всю харю. Обзор — ноль! Руки поднять боюсь — плащ между ног уплывет. Дышать нечем, на зубах грязная брезентуха аж скрипит. И хлещет, тварь, по ушам.
— Вот это удивительно, факт, — поддакивал Богунов, — удивительно, что на такой необъятный мордоворот хватило плащ-палатки, чтобы закрыть горизонт. Да на твоей роже, душара, плащ-палатка, что носовой платок. Я сам видел, что у тебя из-под нее щеки торчали, как лопаты. На метр, факт.
— Ванеев шапку потерял. Рот раскрыл, подбородок аж до коленей, а шапка тю-тю…
— Зато Федотов в двух шапках приехал. Проезжает, глядь, ванеевский кепарик. Растрепанный, грязный — но вещь нужная. Подобрал, конечно. Хозяйственный. Теперь будет ходить в двух шапках.
— Дважды шапконосец…
— Шамшиев автомат потерял, что там шапка. Развернулся, салабон, хвать за автомат, а автомат-то мой. А свой прямо перед носом болтается. Не заметил маленько. Так нет же, жучара, тянет мой. Пришлось ногой его немного отодвинуть. По кумполу. Ничего башка. Твердая…
Хохот над горами стоял заразительный. Короткое захлебывающееся эхо разносило его по сторонам. Шульгин смеялся со всеми. Рукой тронул письмо за пазухой. Не вылетело ли дорогой. Достал письмо, пробежал бегущие строчки глазами. Сразу потеплело на душе.
Богунов заметил.
Подмигнул другим:
— То-то смотрю, товарищ лейтенант все время рукой за грудь держится. Думаю, с сердцем плохо. Думаю, не доедет. Потом, думаю, слишком крепко держится, наверное, там сухарики припрятаны. А оказывается, сухарики из бумаги. Вещь несъедобная. Факт…
Шульгин улыбнулся:
— То-то смотрю, Богунов на спуске зубы сжал. Губы даже посинели. Думал, ангины боится. Думаю, горлышко бережет. А он, оказывается, боялся язык потерять. Как же без языка? Вещь ценная, безразмерная. Без нее ни сапоги почистить, ни спину почесать.
Солдаты повалились на спину от смеха.
Указывали на Богунова пальцами:
— Ты, Колян, не в то место лейтенанту языком полез. Промахнулся малость.
— Это тебе, Коленька, не нас языком причесывать.
— Вяжи теперь орган речи узлом, сержант…
А сухари, действительно, были на исходе. Еще перед спуском солдаты поделилось пайком с афганцами-союзниками, и сейчас безуспешно рылись в вещевых мешках, пытаясь найти среди патронов, среди гранат и «дымовушек» куски сухарей и консервные банки.
— Со жратвой, хлопцы, совсем туго, — вздохнул Богунов, — предлагаю собрать, что осталось, и разделить по-братски, по-честному.
— Если делить, то лучше поровну.
Орлов приостановил смех:
— Правильно сержант говорит. Все продукты необходимо собрать. Собрать и передать сержантскому составу. Выдавать паек понемногу и поровну. В ближайшие два-три дня сухпая на предвидится. Погоды нет, и площадки для «вертушек» тоже нет. Так что, питание строго экономить.
— Ничего, товарищ лейтенант, отрежем язык у Богунова.
— Пусть поделится излишеством с неимущими…
— Это же роскошь! Языком сапоги чистить. А поделим, каждому достанется. По полкило на брата…
— Хороший у сержанта язычок. Ну просто чистая вырезка. Совсем без костей.
Рота закрепилась на высоте. Заблокировала ущелье. Вскоре через него могли переходить другие роты. Многие солдаты орловской роты понимали, что, в сущности, им необыкновенно повезло. Не будь этого стремительного спуска и броска наверх под надежным прикрытием, роту до последнего бойца встречали бы в засадах, преследовали на каждом перевале. И оказались бы они, в конце концов, беспомощными в каком-нибудь узком ущелье, накрытые огненным ливнем.
Сколько раз приходилось Орлову попадать в подобные страшные ситуации, когда из нескольких десятков солдат оставались в живых единицы.
Еще недавно под Бахараком был расстрелян весь файзабадский полк под командованием полковника Рохлина. Потерявшие командные высоты файзабадские батальоны полегли в узком ущелье. Несколько месяцев после той операции пополнялся полк людьми и техникой. А Рохлина перевели в другой полк с понижением в должности.
Очень важно было в афганских горах владеть командными высотами.
И солдаты сквозь смех, шутки тоже понимали, что пережили большую опасность.
— «Метель», я «Подкова», прием, — велись в эфире переговоры между соседними ротами. — Поздравляем, братишки! И как только все у вас получается, орлы? Летать, что ли, научились? Летучая рота файзабадского полка. Как вы там? Окопались, сошки окопные? Теперь с вашей помощью и мы на соседний хребет уходим. Опять остаетесь без сухого пайка. Мои ребята уже его полностью разгребли. Вы уж извините…
— Извинения не принимаются, «Подкова». Подождите, мои изголодавшиеся орлята вырвут вам кишки… Оторвут ноги с копытами. Это надо же устроились… На двойном пайке войну ведут.
— Для первой «Метели» неважные новости, орлята. В полку завели на него уголовное дело. Особист, говорят, уже второй том пишет. И на личном фронте сообщают неладное. Елене Сергеевне сделал предложение какой-то красавец-капитан, замполит строительного отряда. Ходил к ней вечером с шампанским. Вышел, говорят, поздно. Утверждал, что ему ни в чем не бывает отказа. Тыловики, которые скидывали нам сухпай, издеваются. Воюйте подольше, говорят, ребятки. А мы всех ваших девочек перевербуем. Будет в полку сексуальная революция…
— Прекратить лишние разговоры по связи, — ворвался в эфир раздраженный голос полкового командира. — «Подкове» объявляю строгий выговор за болтовню. «Метель» тоже получит за самовольство. В полку будем разбирать ваши свободные маневры. В печенках у меня уже сидят дикорастущие лейтенанты. Переговоры вести только по строгой необходимости. Эфир беречь от мусора. Отбой связи…
Смеркалось. Шульгин устроился в окопе с прапорщиком Владимиром Булочкой. Старшина выбрасывал на бруствер жидкую глину, которая тут же стекала назад в окоп, ругался, счищал с черенка лопаты прилипшие комья, вновь вычерпывал из окопа глинистую кашу.
— Чтобы я опять спал в воде? — ворчал он в полголоса. — Чтобы я опять пускал сопли в грязной луже? Хватит с меня! Я вам не мальчик…
Из-под шапки выбивалась седая прядь. Лоб прорезали морщины. Такие же морщины разбегались у глаз. Руки тоже были в морщинах. Совсем немолодой человек.
— Что я, мальчик, а-а, Богунов?
Богунов ковырялся тут же на дне окопа.
— Что вы, това-арищ старшина! Конечно, не мальчик. Вы — дедушка. Не знаю, как в других подразделениях, а у нас ротный — папа, замполит — мама, а вы — дедушка. В других ротах старшины, скажем так, чужие дяди. Для них солдаты в лучшем случае — дальние родственники. Вы один в нашем полку — настоящий дедушка.
